— На комоде в прихожей лежат два билета в кино на сегодняшний вечер. Они твои, я не пойду…
— Огромное спасибо, господин.
— О чём мы говорили?.. Да, не так уж много знаем мы о своих друзьях. Недавно я прогуливался в твоём районе… там есть такое маленькое заведение, на Норрландсгатан… Говорят, только что открылось, и, если я понял правильно, там собираются только мужчины.
Он замолчал и вытер рот салфеткой.
— Не знаю, может, мне показалось… но я видел, как ты туда проскользнул… или, во всяком случае, кто-то очень похожий на тебя. Около десяти вечера.
— Если это и был я…
— …то это уже не секрет! — Фабиан просиял. — О, сейчас принесут главное блюдо. Дичь из Финляндии. Мама каждую неделю присылает. А вино — «Шпетбургундер». Я выбрал его ради тебя, sehr angenehme Auslese [108] , лучшее из достижений немецкого виноделия.
В полдевятого служанка ушла, а вслед за ней и повар.
Они перешли в салон. Фабиан поставил пластинку, и комнату наполнил тенор Юсси Бьорлинга.
— Мой отец, лесной барон, — горячий поклонник господина Бьорлинга. Был период, когда он регулярно приглашал его на охоту под Карлебю… мне врезалось в память, как они выбежали из сауны рука об руку и начали блевать в прорубь… Известный тенор и неотёсанный лесоторговец.
Фабиан закрыл глаза, слегка покачиваясь в такт музыке.
— Каково это всё было видеть маме… Честно говоря, я до сих пор не могу понять, что она в нём нашла. По-видимому, это известный парадокс: грубость и утончённость борются за господство в одном и том же человеке… Человек, который может весь вечер надираться в сауне, а потом плакать перед патефоном, когда Юсси поёт «Si pel ciel marmoreo giurо» [109] .
Он снова прикрыл глаза.
— Нельзя доверять внешности… Ты иностранец. Виктор, ты видишь финна, потом видишь шведа и думаешь: «Ну, это примерно одно и то же». Но это не так. Финны — это вещь в себе… мы зажаты между Россией и Балтикой… Или Аста. Ты думаешь, что она пишет картины, а она запирается со шприцами и таблетками.
— Я даже представить себе не мог… А что мы можем сделать?
— Перестать смотреть на поверхность. Заглядывать внутрь.
— Но когда я смотрю на тебя…
— …ты видишь избалованного молодого аристократа. Самоуверенный и наивный двадцатилетий парень. Ты видишь юношу, чей жизненный путь уже расписан, чьё будущее раз и навсегда определено неписаными законами клана, класса, положения… чьё существование всё менее и менее свободно с каждым прожитым годом… Ты видишь юношу, который хочет любить, но не решается, потому что сам себя не знает. Где-то там, в глубине души, ты догадываешься, что у него есть семья и эта семья, не спросив его мнения, уже выбрала ему невесту. Это такие прямые связи… невеста верит в то, что она видит, видит то, что хочет видеть, знает то, что хочет знать… чувствует то, что ей вздумалось почувствовать. Во всём этом я вижу себя, как в зеркале… и я думал, что…
Музыка замолкла. Фабиан поднял адаптер и поставил пластинку с начала.
— Невероятно много лжи… Исторической, личной… бесконечных самообманов… Бьёшься во вранье, как в сетях… А когда начинаешь разбираться в этих самообманах, тут же с ужасом понимаешь, что они всего лишь порождение другой, более крупной пожизненной лжи, они придуманы, чтобы скрыть эту главную ложь! А когда понял, что всю жизнь врал самому себе, ничего не остаётся, кроме как утешаться разными сахарными пилюлями… Музыка. Искусство. Работа. Мозг начинает работать в три смены, чтобы забыть… вернее, не думать и не чувствовать. Или можно достать наркотики… это же так легко — не правда ли? — ускользнуть от самого себя.
— А может быть, человек просто боится… — сказал Виктор. — Боится общественного мнения.
— Или так называемого правосудия… Ufficio della Notte [110] никакими средствами не брезгует. Потанцуем?
Виктор не успел даже слова сказать, как Фабиан обнял его за талию, взял его руку и вывел на паркет. Их щёки соприкоснулись — плохо выбритая щека Виктора и нежная, гладкая Фабиана. Музыка не особо располагала к танцу, они двигались всё медленнее, пока не остановились совсем.
— Ты ещё не видел все комнаты, — сказал Фабиан. — Культурные сокровища семьи Ульссон не могут себе позволить висеть как попало. Например, есть интересный Дюрер в интересном месте, которое, я думаю, тебе понравится…
В это время суток, на стыке вечера и ночи, город обычно на какое-то мгновение затихал, словно всё население одновременно погружалось в размышления. На бирюзовом небе возникала пурпурная полоса — пигмент ночи, которой не суждено было наступить. Виктор осознал, что Фабиан ему не соврал. Над комодом в спальне висела ксилография Альбрехта Дюрера. Он раньше видел эту работу только в книгах, хотя оттиски её хранились (и хранятся до сих пор) в крупных музеях Германии. Работа была почти до смешного гомоэротичной: шестеро обнажённых мужчин в бане. На заднем плане возвышается фаллическая башня, кран с текущей водой при беглом взгляде тоже напоминает эрегированный пенис. На те же ассоциации наводит и перекрученный, словно увитый вздутыми венами, ствол дерева. Ни одной женщины. Молодой человек возбуждённо вглядывается в обнажённые тела. Ещё один тайно протягивает соседу аклею, символ эротики. Не хватает только пары кроликов на лужайке, подумал Виктор, чтобы уничтожить все сомнения, если они у кого и остались.
На противоположной стене — ещё одна известная гравюра Дюрера: «Христос в Гефсимане» — Иуда и Иисус страстно целуют друг друга. В своё время сюжет вызвал серьёзный схоластический скандал, поскольку гравюра тоже несомненно гомоэротична. В ножном конце кровати на пьедестале — отливка скульптуры Челлини в половину размера. Челлини, вспомнил Виктор, был осуждён в четырнадцатом веке в Тоскане за разврат с мужчинами… Ещё одна работа: над дверью висит четырёхцветная репродукция Караваджо «Amor Vincit Omnia» [111] — мальчик в такой вызывающей позе и с такой двусмысленной улыбкой, что недоброжелатели тут же назвали картину педерастической.
— Когда-то у меня были планы купить какую-нибудь работу Антонио Бацци, — сказал Фабиан, — но, поразмыслив, я отказался от этой мысли.
— Ты имеешь в виду этого художника Ренессанса? Который взял себе псевдонимом Иль Содома?
— Вот именно. Не знаю, почему я передумал. Возможно, цена… Одна картина Бацци сожрёт мой полугодовой бюджет. Или, может быть, побоялся, что Эрика что-то заподозрит.
Виктор с трудом представлял себе Эрику в этой спальне, С другой стороны, он ещё час назад не мог представить здесь и себя.