В самом деле, похоже. И просто, проще не придумаешь. А как говорит Робертино, из всех возможных объяснений всегда нужно выбирать самое простое. Одно остается тайной: непонятная слабость, которую Димыч питает к Аньке Соболевой. Впрочем, для Машки и это не проблема:
— Напоминает она ему кого-то. Может, жену, а может, подругу. А то и подконвойную какую…
Последний вариант нравится Аньке больше всего. Вот Димыч, еще совсем молодой и не такой испитый опер, конвоирует в тайге — или что у них там, на Колыме, тундра? — группу опаснейших преступниц. И среди них — Она, красавица под стать самой Аньке. За что сидит? Ну, допустим, за убийство из ревности. Хотя на самом деле, Она, конечно же, никого не убивала, а была подставлена коварными негодяями. И вот между ними, то есть между Нею и опером Димычем вспыхивает любовь с первого взгляда. И ослепленный любовью Димыч решает помочь ей бежать… Ух ты… — голова кругом идет. Где-то такое уже было. Ах да, Кармен, опера про опера. Но все равно красиво.
Так или иначе, Димыч действительно расположен к Аньке сверх всякой меры, причем расположен бескорыстно, без каких-либо поползновений. Впрочем, какие поползновения могут быть у алкаша на такой стадии? На такой стадии алкаш способен ползти только к бутылке. Поэтому сейчас Анька испытывает некоторые угрызения совести от того, что намеревается использовать необъяснимую доброту Димыча в собственных целях.
— Димыч, — говорит она, — у меня к тебе просьба. Большая просьба.
Димыч серьезно кивает головой. Улыбается он вообще крайне редко.
— Прогнать твою ленту вне очереди? Нет проблем, Анечка. Давай коробку.
— Да нет, лента тут ни при чем. Я о другом. Тут, понимаешь, несчастье у Ирочки Локшиной. Мужик ее бросил.
Анька выжидающе смотрит на Димыча. Димыч морщит лоб.
— Локшина — это дюймовочка такая? Знаю.
— Чем помочь-то? — говорит сзади Мишка. — Морду ему намылить?
— Морду не надо, — улыбается Анька. — Выпить надо. В кабак она идти не хочет, на хату тоже, на скамейке как-то неудобно… вот я и подумала: не позвать ли их к вам в гости?
Мишка удивленно кряхтит.
— Их? — переспрашивает Димыч. — Кого их? Вместе с мужиком ейным?
— Да нет. Мужик остался в прошлом. Вместе с Робертино.
— А, Робертино… — с облегчением кивает Димыч. — Робертино сгодится. Робертино — человек.
— Да ему это на один глоток, — возмущенно возражает Мишка, показывая на бутылку. — Он, знаешь, как пьет?
— Об этом не беспокойтесь, — выкладывает Анька свой главный убойный козырь. — У них есть. Много. Целых пять. На два дня хватит.
— Пять? — недоверчиво переспрашивает Димыч. — Ты имеешь в виду пять пузырей?
— Пусть заходят! — восклицает Мишка в полном восторге. — Димыч, я открою?
— Пять пузырей чернил… — повторяет Димыч, ошеломленно покачивая головой. — Это что же за мужик такой ее бросил, чтоб его пятью пузырями отмывать? Генерал? Или даже маршал?
Ирочка заходит, смущенно озираясь. Обычно ее, как и прочих смертных, сюда не пускают: обмен перфолентами и чертежами производится Мишкой буквально через порог. Роберт чувствует себя куда уверенней. Во-первых, он уже бывал здесь однажды, когда Димыч созвал на празднование своего сорокалетия с десяток особо уважаемых сослуживцев. Во-вторых, в руке у него портфель с пятью бомбами кумулятивного действия, а обладатель такого арсенала будет желанным гостем в любой компании.
— Садитесь, коли пришли, — солидно говорит Димыч. — Мишка, принеси стулья и убери инструменты.
«Инструменты» в данном случае — это видавшие виды нарды, в которые Димыч и Мишка режутся дни напролет, а в последние недели кварталов, когда горит план и надо работать по ночам — круглые сутки. Эта древняя игра не надоедает им никогда, поскольку каждый выпитый стакан окрашивает ее в новые и новые краски.
Мишка споро сметает со стола доску, шашки и кубики. Пока он бегает за стульями, Роберт достает из портфеля бутылку и кирпичик черного хлеба.
— Надо же, «Тринадцатый»! — удивляется Димыч. — Давно не завозили. Погоди-ка… у нас где-то тоже закусь была. Мы ведь с дамами, а дамы, они без закуси никак.
Он лезет в ящик стола и достает мятый плавленый сырок марки «Городской».
— Стаканы! — напоминает Роберт о главном.
— А как же…
— Мне не надо, — говорит Анька. — Вы тут располагайтесь, а я пошла. Извините ребята, никак не могу.
— Ну и иди! — не оборачиваясь, говорит Роберт. — Доиграешься ты, Соболева, попомни мое слово… От такого стола! — добавляет он, влажным взором окидывая получившийся натюрморт. — Кто ж от такого стола уходит?
Получилось и в самом деле красиво. Свежая газетка, крупно нарезанные ломти черняшки, две бутылки разных — по крайней мере, если верить этикеткам — портвейнов, стаканы и специально для дам — заботливо очищенный от налипших табачинок плавленый сырок.
Мишка приносит стулья и домино. Видно, что он намерен извлечь максимум из непривычно многолюдного празднества. Все нарды да нарды — от такой однообразной работы недолго и на стенку полезть!
— Будем козла забивать, мужики! — сообщает он и тут же поправляется: — И ледиз. Морского! На четыре конца! Эх!
— Банкуй, Робертино, чего сидишь… — веско говорит Димыч.
Лицо его серьезно, светлые глаза смотрят твердо и уверенно. Робертино берется было за бутылку, но передумывает на полдороге:
— Погоди, тебе какого?
Димыч философски качает головой:
— Без разницы. Все равно их из одной бочки наливают.
— Если бы из бочки, — в тон ему отвечает Шпрыгин, — а то ведь из бачка…
Ирочка широко раскрытыми глазами наблюдает за происходящим. Все тут для нее странно и незнакомо: и черняшка на газете, и вино «из бачка», и морской козел на четыре конца. Но больше всего дюймовочку пугает «Городской» плавленый сырок. Мама никогда не покупает таких, потому что они вредны для здоровья. А с другой стороны, пропадать так пропадать! Анька берет ее за локоток и уводит за перегородку в соседнее помещение.
— Ируня, я пойду, а ты еще раз подумай, стоит ли.
— Ты о чем?
— Ну как… Ты же знаешь: бормотуха не очень-то совместима с этим… — она указывает глазами на Ирочкин живот. — В общем, если есть такой вариант, что ты решишь оставить ребё…
— Замолчи! — вдруг выкрикивает Ирочка, топая ногой. — Замолчи! Какое «оставить»?! Ты что, с ума сошла!
Из внутренней комнаты выскакивает Робертино, обнимает рыдающую Ирочку, прижимает к себе.
— Ничего, ничего, девочка… Сейчас вмажем, и все пройдет, вот увидишь… — он укоризненно смотрит на Аньку. — Ты ведь уходишь? Вот и уходи. Нечего тут воду мутить. Пойдем, Ируня, пойдем…
Они уходят за перегородку.