Однако случай со Светой говорил совсем о другом. Ты можешь быть в полном порядке, прямее линейки и правдивей таблицы умножения, и все же одно ужасное мгновение может начисто стереть всю твою жизнь — разом, как волна стирает рисунок на песке. Кто-то раздавит тебя тяжелой пятой и двинется дальше, даже не заметив, не услыхав твоего тихого задушенного писка и, уж тем более, не приняв в расчет твои муравьиные планы и надежды, которые казались тебе такими значительными. И какая разница, что скажет по этому поводу какой-нибудь профессор кислых щей со своим «ну-с, сударыня, извольте…»? Что может знать об этом он, другой муравей, отличающийся от тебя лишь бородкой, пенсне и набором труднопроизносимых слов?
Они взяли такси до дому. Веселый шофер тоже, как мог, балагурил, принимая участие в общей радости. Анька вымученно улыбалась, прижимая к себе обвязанный синей лентой толстый сверток, из которого на нее смотрели спокойные голубые глаза ее нежного мальчика.
— Устала, Анечка? — заботливо спрашивал Слава с заднего сиденья. — Ничего, сейчас приедем, отдохнешь.
«Отдохну? — думала она. — Отдохну от чего? От этого страха? Но как от него отдохнешь, если он навсегда?»
Покидая свой женский рай, Анька держала в охапке не только сына, спокойно посапывающего под несколькими слоями пеленок, фланели и ваты: она везла еще и страх, толстой пиявкой прилепившийся к сердцу. Страх не за себя — за него, за мальчика, с которым в любую минуту, как ни береги, может произойти все что угодно. Все что угодно, даже то, что не сразу себе и представишь. На него-то она залетела тогда: думала, на ребенка, а вышло — на страх, первый, настоящий, взаправдашний.
Первый, настоящий, взаправдашний… — это он, Любимый. К нему-то она и спешит сейчас, увязая в сухой коричневой каше ленинградского снега, грязно-песочного, ядовито-соленого, скользя по черной ноздреватой наледи-нелюди. Хотя какая же она нелюдь, если несет Аньку прямиком к нему? В этом направлении даже наледь — друг, помощник и сестра.
Первый, настоящий, взаправдашний… — так Аньке кажется каждый раз, когда она влюбляется. А может, и не кажется, может, так оно и есть. Ведь иначе нет смысла влюбляться, разве не так? Поэтому Любимый у Аньки всегда один, хотя имена у него бывают разные. Этого она нашла под кустом, буквально, самым натуральным образом. Дело было этой осенью в колхозе.
Принцип зарабатывания отгулов в отделе победившего коммунизма оказался точно таким же, как в режимном «Аметисте»: потом и кровью. Вот только за «пот» в «Бытовухе» платят намного щедрей, чем в королевстве франкенштейнов. На первый взгляд, это выглядит парадоксом: ведь, по сравнению с зажатыми в тисках режима страдальцами из «Аметиста», сотрудники Проектно-конструкторского Бюро Бытовой Электротехники располагают намного большей свободой, а значит, и ценить ее должны существенно ниже. Тем не менее дело обстоит ровно наоборот: там, где начальство режимной конторы отделывалось одним отгулом, дирекция «Бытовухи» вынуждена платить двумя, а то и тремя. Но даже так найти желающих отнюдь не просто. В случае совсем уж вопиющего дефицита добровольцев Мама-Нина зовет на помощь Робертино, и тот произносит одну из своих зажигательных речей.
— Видите ли, чуваки и чувихи, — тихо и раздумчиво начинает он, — человек — странное существо. Чем он свободней, тем выше ценит свое время, каким бы бесполезным оно ни было. Я еще могу понять того, кто использует лишний час для изготовления «Джоконды», пусть даже и копии. Но чем дорог этот час бесполезному тунеядцу, который всю жизнь плюет в потолок? Отчего он скорее застрелится, чем согласится сменить это неблаговидное занятие на братскую помощь колхозу или на солидарность с работниками овощебазы? Оттого, дорогие мои, что, согласно второму закону Шпрыгина, мера сознательности несознательного работника обратно пропорциональна степени его свободы. Но мы-то с вами сознательные, не так ли? Мы-то хотим по-прежнему жить при коммунизме в своем отдельно взятом отделе! А потому, мать вашу так, я настоятельно предлагаю всем незамедлительно оторвать задницы от стульев и подойти к Маме-Нине на предмет сугубо добровольной записи на овощебазу! Отдел, слушай мою команду! Всем встать! Правое плечо вперед! Шагом марш!
Последние команды Робертино выкрикивает уже в полный голос, и редко когда его пламенный клич остается без ответа. Одну лишь Аньку Соболеву уговаривать не приходится: чтобы заработать дополнительные шесть недель, ей так или иначе нужно брать всё, что дают. Поэтому она постоянно пребывает в первых рядах добровольцев, заранее готовая откликнуться на любой призыв, чреватый желанными отгулами.
Их главными источниками служат колхоз и овощебаза. Есть еще и народная дружина, хотя там, как правило, бывает неслабая конкуренция, потому что прогуляться вечерком по улице куда приятней, чем горбатиться над контейнером с гнилой свеклой. Кроме этого, дважды в год, в ноябре и в мае, можно заработать отгул за пронос портрета на праздничной демонстрации. Анька старается не упускать ни одной возможности из этого разнообразного набора. Если сравнивать с «Аметистом», то налицо явные изменения к лучшему — хотя бы потому, что на новом месте ей удается проливать существенно меньше крови, обходясь преимущественно «потом». Но зато уж «пот» ради двухмесячного летнего отпуска приходится лить ручьями. В отделе Анькина «отгульная обсессия» является предметом вечных насмешек.
Например, Робертино нет-нет да и скажет что-нибудь вроде:
— Соболева, там надо с моста прыгнуть. Пять отгулов дают.
— Пять отгулов? — изумленно повторяет Анька, явно взвешивая предложение самым серьезным образом. — А с какого моста?
И лишь потом, разглядев шутку, начинает смеяться вместе со всеми. Ведь действительно смешно.
За выход на овощебазу дают больше всего, но там и работа адова, в холоде, на сквозняке. Чуть не убережешься — готово, пневмония. Редко когда попадаешь на что-нибудь человеческое, вроде помидоров или винограда. Все больше полусгнивший картофель или отвратительная капуста в предпоследней стадии разложения. Предполагается, что из этого хлюпающего болотного месива можно выудить годный к употреблению кочашок или клубень. Как же, держи карман шире. Здоровой капусты здесь не бывает в принципе, исключая разве что саму Аньку, которая и впрямь напоминает кочан, столько на ней поддето рубашек, свитеров, шарфов и шерстяных платков.
Слинять с базы некуда, проходная наглухо закрыта, хамоватые местные надсмотрщицы разве что кнутом не погоняют. Единственная отрада — обеденный перерыв. Все отдельские охотники за отгулами собираются в самом теплом месте, сваливают в общую кучу принесенные из дома бутерброды и отправляют двух гонцов к заветной дыре в заборе, который разделяет овощебазу и территорию соседнего винно-коньячного заводика. Коньяком там вряд ли можно разжиться, но коньяка никто и не просит. Дыра невелика — аккурат в размер трехлитровой банки. Ее, родимую, туда и суют вкупе с мятым трудовым рублем. И минуту спустя получают назад ту же самую банку, но уже не пустую, а наполненную восхитительно дешевым вермутом. В обычное время этот напиток не годится даже на покраску забора, но в условиях овощебазы он кажется нектаром богов.