— Живой подарок — это так мило, — говорила Эмили, обращаясь к Эллен, — потому что он день ото дня становится еще милее.
Однако ее очень тревожило то, что у Задиры Сэл не было котят.
— Не знаю, почему это так, — жаловалась она Эллен. — У большинства остальных кошек, похоже, даже больше котят, чем им нужно.
После ужина Эмили вошла в гостиную и обнаружила, что папа уснул. Она очень обрадовалась этому, так как знала, что он мало спал в последние две ночи, но вместе с тем была и немного разочарована тем, что они не «поговорят по душам». Разговоры с папой «по душам» всегда были такими восхитительными. Но почти такой же восхитительной казалась и предстоящая прогулка — чудесная прогулка в полном одиночестве в седой вечер юной весны. Эмили очень давно не гуляла.
— Надень капор и, смотри, живо домой, если пойдет дождь, — предупредила Эллен. — Тебе с простудой шутить нельзя… не то что другим детям.
— Почему это мне нельзя? — с некоторым негодованием спросила Эмили. Почему ей нельзя «шутить с простудой», если другим детям можно? Это нечестно!
Но Эллен только проворчала в ответ что-то невнятное. Тогда Эмили пробормотала чуть слышно, для собственного удовлетворения: «Толстая, ничтожная старуха!» — и отправилась наверх, чтобы взять капор — довольно неохотно, так как любила бегать с непокрытой головой. Надев полинялый голубой капор на блестящие, черные как смоль волосы, заплетенные в длинную, тяжелую косу, она приятельски улыбнулась своему отражению в маленьком зеленоватом зеркале. Улыбка начиналась где-то в уголках ее губ, а потом заливала все лицо — медленно, таинственно, чудесно, как часто думал Дуглас Старр. Это была улыбка ее покойной матери — то, что привлекло его к Джульет Марри в момент их первой встречи и удержало навсегда. Улыбка, похоже, была единственным, что Эмили унаследовала от матери в физическом отношении. Во всем остальном — думал он — она походила на Старров… с ее большими лилово-серыми глазами, длинными ресницами, черными бровями, высоким белым лбом — слишком высоким, чтобы считаться красивым, с тонкими чертами бледного овального лица, выразительным ртом и маленькими ушками, чуть-чуть остренькими — признак несомненного родства с племенами, населяющими страну эльфов.
— Я иду на прогулку с Женщиной-ветром, — сказала Эмили, обращаясь к «Эмили в зеркале». — Я хотела бы взять с собой и тебя, дорогая. Интересно, ты хоть когда-нибудь выходишь из этой комнаты?.. Женщина-ветер появится сегодня в полях. Она высокая и туманная, в тонких, серебристых, шелковистых одеждах, развевающихся вокруг нее… с крыльями, как у летучей мыши, только полупрозрачными… и с глазами, которые сияют, как звезды, сквозь ее длинные, распущенные волосы. Она умеет летать… но сегодня вечером будет бродить со мной по полям. Она мой большой друг, эта Женщина-ветер. Я знаю ее с тех пор, как мне исполнилось шесть. Мы с ней давние, очень давние друзья, но не такие давние, как мы с тобой, моя маленькая «Эмили в зеркале». Ведь мы с тобой всегда были друзьями, правда?
И, послав воздушный поцелуй «Эмили в зеркале», «Эмили не в зеркале» вышла.
Женщина-ветер ждала ее за порогом дома: трепала маленькие жесткие стебли полосатой травы, торчавшие на клумбе под окном гостиной, покачивала большие, тяжелые лапы Адама и Евы, что-то шептала в зеленой дымке молоденькой листвы березок, взъерошивала Петушиную Сосну за домом… Эта сосна и в самом деле напоминала огромного забавного петуха с большущим пышным хвостом и головой, запрокинутой назад, чтобы закукарекать.
Эмили, давно не выходившая на прогулку, была почти без ума от радости. Минувшая зима оказалась такой ненастной, а снег таким глубоким, что ей ни разу не разрешили выйти из дома; да и апрель стал месяцем дождей и ветров… так что в этот майский вечер она чувствовала себя как освободившийся заключенный. Куда же пойти? Вниз по ручью? Или через поля к еловой пустоши? Эмили выбрала второе.
Она любила еловую пустошь на дальнем конце пастбища, занимавшую длинный отлогий склон холма. Это было место, где происходило волшебство. Там, как ни в одном другом месте, могла она вступить в свои законные права прирожденной феи. Увидев Эмили, легко бегущую по голому полю, никто не позавидовал бы ей. Она была маленькой, бледной, бедно одетой; иногда она дрожала от холода в своем тонком жакетике; однако за ее видения, за ее чудесные мечты, вероятно, охотно отдала бы корону любая королева. Побуревшие, промерзшие травы под ее ногами были бархатным ковром. Старая, обомшелая, искривленная, полумертвая сосна, под которой она приостановилась на мгновение, чтобы бросить взгляд в небо, была мраморной колонной во дворце богов, а далекие туманные холмы — сторожевыми башнями города чудес. Ее сопровождали все сельские феи — было так легко верить в них здесь… феи белого клевера и атласных ивовых сережек, маленький зеленый травяной народец, гномы молоденьких елочек, эльфы ветра, диких папоротников и чертополоха… Что угодно могло произойти здесь, могла осуществиться любая мечта.
К тому же на пустоши было так весело играть в прятки с Женщиной-ветром, которая здесь казалась удивительно реальной. Если бы только удалось выпрыгнуть достаточно быстро из-за купы елей — только сделать этого никогда не удавалось, — то можно было бы даже увидеть ее так же ясно, как обычно чувствуешь ее и слышишь. Вот она только что мелькнула здесь… это был взмах ее серого плаща… ах, нет, она уже смеется в самых верхушках самых высоких деревьев… Восхитительная погоня продолжалась, пока Женщина-ветер вдруг не исчезла, оставив вечер купаться в чудесном, глубоком покое, и тогда в сгустившихся на западе облаках неожиданно появился разрыв, а в нем — прелестное, бледное, розовато-зеленое озеро чистого неба с серебристым серпиком молодого месяца.
Эмили стояла и смотрела на него, молитвенно сложив руки и запрокинув черноволосую головку. Она должна пойти домой и поскорее занести его описание в желтую амбарную книгу, где последней записью была «Беаграфия Майка». Своей красотой этот молодой месяц будет причинять ей боль, пока она не опишет его. А потом она прочитает описание папе. Только бы не забыть, как верхушки деревьев вырисовываются тонким черным кружевом на самом краю розовато-зеленого неба.
А затем, на один великолепный, величайший момент, пришла «вспышка».
Эмили называла ее так, хотя чувствовала, что название не совсем соответствует происходящему. «Вспышку» она не могла описать даже папе, который всегда бывал немного озадачен ее объяснениями. Никому другому Эмили никогда даже не рассказывала об этом.
Эмили, сколько она себя помнила, всегда чувствовала, что находится совсем рядом с миром чудесной красоты. От этого мира ее отделяла лишь тонкая завеса, отодвинуть которую в сторону было невозможно… но иногда ветер, играя с завесой, на миг приподнимал ее край, и тогда Эмили удавалось мельком — лишь мельком — увидеть заколдованное королевство и услышать несколько звуков неземной музыки.
Этот миг приходил редко и проносился быстро, оставляя ее задыхающейся, с невыразимым восторгом в груди. Она никогда не могла возвратить этот миг… не могла вызвать его по своей воле… не могла притвориться, будто он настал; но чудо этого мимолетного мгновения оставалось с ней надолго. «Вспышка» никогда не приходила дважды с одним и тем же зрительным образом или звуком. В этот вечер ее вызвало кружево темных ветвей на фоне далекого неба. Раньше она приходила вместе с пронзительной нотой в реве ночного ветра, с тенью, пробежавшей по спелым хлебам, с серой птичкой, опустившейся на подоконник в грозу, с пением «Свят, свят, свят» [4] в церкви, с ярким блеском огня в кухонном очаге, когда она темным осенним вечером возвращалась домой, с легкими, как дуновение, голубыми морозными узорами на окне в вечерних сумерках, с удачным новым словом, когда она заносила в книгу «описание» чего-либо. И всегда, когда «вспышка» приходила к ней, Эмили чувствовала, что жизнь — нечто чудесное и таинственное, обладающее вечной красотой.