Все прочее — периферическое зрение. Периферическое зрение позволяет улавливать движение и помогает обнаруживать хищников в темноте. У животных периферическое зрение развито гораздо сильнее, чем у людей. Вампиры где-то посередине.
Краем глаза я засекла движение. Но, обернувшись, никого не увидела.
Стояло серое утро в начале октября, я была у себя в комнате и одевалась. Хотя никто, кроме отца, миссис Макги и, может быть, Денниса, если он высунет нос из подвала, меня бы не увидел, я заботилась о своей внешности и, признаюсь, проводила много времени перед зеркалом, любуясь собой. В то лето волосы у меня росли быстро и уже доходили до лопаток и даже начали слегка виться. Тело тоже изменилось, честно говоря, меня оно смущало. Даже губы казались полнее, женственнее. Здесь, наверное, стоит заметить: мое отражение в зеркале было мутным, неотчетливым — как будто я смотрела на него периферическим зрением. Всегда так было. Из книг я знала, что отражение обычно более четкое. Мое таковым не было, но ведь все зеркала в нашем доме были старые. Я винила их.
Когда кожу начало покалывать, я снова обернулась. Никого.
Однажды вечером вернулся Деннис из Японии. Его веселая и беззаботная натура оживила дом. С тех пор как у Кэтлин началась учеба, я видела ее гораздо реже; у нее появились новые друзья среди одноклассников, и, хотя она звонила мне раз или два в неделю, я чувствовала, как мы отдаляемся друг от друга. Мне уже не казалось таким естественным проводить время в одиночестве, как раньше, и теперь целыми днями я чувствовала себя не у дел.
Деннис вошел в гостиную в помятом костюме, еле уловимо пахнущем потом и алкоголем, лицо раскраснелось, глаза воспалились. Папа сидел в своем кресле, потягивая пикардо, и читал. Отец, поняла я, никак не пах. У него вообще не было запаха. Лицо никогда не вспыхивало, глаза никогда не краснели. Его руки, в те редкие моменты, когда я их случайно задевала, были прохладны, тогда как Деннисовы излучали жар.
— Ого! — воскликнул Деннис, как только взглянул на меня.
— В смысле? — поинтересовался отец.
— В смысле, что мисс Ариэлла здорово выросла за тот месяц, что я отсутствовал. — Деннис наклонился и стиснул мои плечи. — Должно быть, это все велосипед, Ари. Я прав?
Я обняла его в ответ.
— Конечно велосипед. Тебе и самому бы не помешало, я права? — сказала я.
Он легонько похлопал себя по животу.
— Бремя среднего возраста растет, — хохотнул он, — особенно поощряемое экзотической кухней и великолепным японским пивом.
Деннису в то время было сорок с небольшим, и на лице и теле у него уже обозначились складки, которых отец был начисто лишен.
— Как тебе Япония? — спросила я.
— Это просто фантастика, — ответил он. — Но работа пошла не совсем так, как мы надеялись.
— Над чем ты работал?
Деннис с отцом переглянулись. После секундной заминки папа сказал:
— Мы проводим кое-какие исследования класса соединений, известных как перфлюороуглеродные.
Должно быть, вид у меня был озадаченный.
— Мы пытаемся получить из них эмульсию, — продолжал он, — способную переносить кислород.
Обычно я задала бы еще сотню вопросов, но такой уровень технических деталей был мне не по зубам.
— Как мило, — только и смогла выдавить я.
Деннис резко сменил тему.
— Скажи-ка мне, Ари, что это за штука у тебя на шее?
Я сняла через голову фланелевый мешочек и дала ему посмотреть.
— Это лаванда. Она должна принести мне удачу.
— Я и не подозревал, что ты суеверна, — бесстрастно заметил отец.
Неделями я надеялась, что папа возобновит наш разговор о По и сиротстве, но он всякий раз направлял урок в иную сторону. Я являлась в библиотеку, вооруженная парой провокационных реплик, которые должны были направить беседу на путь личных откровений. Но уже через несколько минут мы глубоко погружались в совершенно иную тему — об Алексисе де Токвиле, [6] или Джоне Дальтоне, [7] или Чарльзе Диккенсе. Через час после окончания урока я вспоминала свои уловки и восхищалась его умением нейтрализовать их. Временами казалось, что он меня гипнотизирует. В других случаях, как я потом поняла, он отвлекал меня развернутыми метафорами: он пускался в них легко, развивая их в течение разговора.
— В «Тяжелых временах» Луиза смотрит в огонь и думает о своем будущем, — говорил он как-то вечером. — Она воображает, будто его, как нить, прядет «величайший и древнейший мастер — Седое время», [8] но признает, что его прялка в тайном месте, работа ее не слышна, движения рук беззвучны. Откуда она знает Седое время? Откуда мы все знаем время, кроме как через наше представление о нем?
Казалось, он строит одну развернутую метафору, основываясь на другой.
«Как же это называется? — гадала я. — Может, метаметафора?»
У меня от них порой болела голова. Тем не менее я была настойчивой ученицей. Выяснить хоть что-нибудь о родителях и их прошлом казалось мне куда важнее Дальтона и Диккенса. Поэтому я состряпала план.
В среду вечером, когда по расписанию Деннис должен был провести со мной урок зоологии, посвященный эукариотическим клеткам и ДНК, я заявила, что хочу обсудить смежную тему: гематофагию.
— Да ну? — Деннис вопросительно уставился на меня.
— Ага, — ответила я словечком, которое никогда бы не употребила в присутствии отца. У Денниса была куда более свободная манера преподавания.
— Я прочитала об этом в библиотеке, — сказала я. — Знаешь, про животных, которые пьют кровь: червей, летучих мышей, пиявок.
Деннис открыл рот, чтобы перебить меня, но я гнула свое:
— В энциклопедии говорится, что гематофагия бывает двух типов: необходимая и факультативная. Некоторые животные питаются только кровью, тогда как другие дополняют кровь другими жидкостями. Я хочу понять…
Здесь я споткнулась, не зная, как закончить мысль. «Я хочу понять, к какому типу относится папа, — подумала я. — Я хочу знать, является ли гематофагия наследственной».
Деннис поднял правую ладонь — этот жест он использовал как сигнал остановки, когда учил меня кататься на велосипеде.