Ну да, ну да, квест.
Мне нужно найти Кико. Потому что на том месте, где он стоял еще минуту назад, никого нет. На улице вообще никого нет, даже снег перестал идти. Я что-то пропустила? Мелкую деталь, которая не позволила мне встретиться с Кико сейчас, сию минуту, в одной из талеговских реальностей. Я прошла прямиком к входной двери со второго этажа, но, возможно, мне следовало кое-куда заглянуть и кое-что увидеть, и тогда Кико по-прежнему стоял бы на улице, поджидая меня.
Мне нужно вернуться и повторить свой путь.
Пройти по мокрым следам на лестнице, которые даже не думают высыхать.
Мальчики-мечтатели не всегда трансформируются в книжных уродов, но их подружки почти поголовно вырастают в мелкотравчатых авантюристок и девушек без башни, сующих нос не в свои дела. Из них, не из кого другого, рекрутируется большинство героинь масскультового чтива, где главным двигателем сюжета как раз и служит бесконечное засовывание носа в самые непотребные щели. Овца и простофиля Ти очень смахивает на такую героиню. И она бы немедленно ринулась по лестнице вверх, если бы не Ти-настоящая.
Ти-настоящую пугают следы, оставленные Кико.
В какой-то момент они становятся похожими на полыньи с острыми ледяными краями; попасть в такую полынью почти наверняка означает погибнуть, и это совсем не то, что быть погребенным под толщей слюны с леденцовым привкусом. Гибель будет мучительной и совсем не сладкой.
Я возвращаюсь на кухню, к чайной розе в горшке. Пока я отсутствовала, с ней произошли изменения, которые принято называть неприятными. И что еще хуже — необратимыми. Три бутона, обещавшие со временем превратиться в прекрасные цветки, увяли. Их безвольные, мертвые головы склонились к шнуркам, обвивающим стебель, вернее — перетягивающим его, слишком туго. Не оттого ли они и погибли?..
Скорее всего.
Зачем Кико сделал это? Зачем обрек розовые цветки на смерть? Что говорил о Кико старина Фернандо-Рамон? — он и мухи не обидит, вот что. Выходит, Кико не ведает, что творит, — или мухи предпочтительнее. Почти наверняка шнурки, которыми были обвязаны стебли, он снял с собственных запястий; для запястий они были в самый раз. А для нераспустившихся бутонов —
слишком длинными.
Слишком непосильными. Да. Вот они и увяли, вполне в магико-реалистическом стиле. И лишь самый главный, уже распустившийся цветок держится, не сдается.
Я должна освободить розу, пока ее не постигла участь младших собратьев. Ведь квест (если это действительно квест) предполагает не только «кое-куда заглянуть» и «кое-что увидеть», но и совершить определенные действия.
Узел на шнурке кажется затянутым намертво, но тем не менее достаточно легко поддается. Точно так же я поступаю с тремя другими шнурками: снимаю их со стеблей. Бессмысленность этого действа очевидна, но оставлять удавки на розовых шеях мне все равно не хочется. Как не хочется думать, что они умерли насильственной смертью.
Пусть сохранится хотя бы видимость естественной, естественная смерть не так царапает душу, рано или поздно с ней примиряешься.
Четыре шнурка (один черный, один красный, один зеленый и еще серо-бежевый) перекочевывают в мой карман. После чего я снова выглядываю в окно, не появился ли Кико.
Нет.
И следы на ковровом покрытии лестницы исчезли, как будто их и вовсе не было. Ссыпав в тарелку с десяток окаменевших от времени галет и грызя одну из них прямо на ходу, я поднимаюсь к себе в комнату. И даже не снимая куртки, сажусь к ноутбуку. Вот что мне нужно — начать записывать все, что происходит! На этом гребаном острове, в гребаной голове писателя, но еще и со мной. В большей степени — со мной. Я описывала и снабжала комментариями происходящее со мной и с теми, кто оказался неподалеку от меня, много лет кряду, с тех пор, как стала работать с ВПЗР. Но до сих пор мои записи были бесполезными и совершенно необязательными; с самого начала я знала, что они никогда и никем не будут прочитаны, разве что — произойдет акт незаконного вероломного вторжения в мое личное пространство, как это сделала ВПЗР совсем недавно.
А теперь я делаю то же, что и она, — пишу.
И даже изредка меняю шрифты.
Но в отличие от ВПЗР я по-прежнему не жажду быть услышанной никем. Разве что… Ти-настоящей. Именно так: Ти-настоящей. Я надеюсь, что рано или поздно она услышит мой призыв и поднимется из своих леденцовых глубин, что я снова стану ей. Стану собой, способной открывать рот, когда хочется мне, а не тогда, когда этого хочет ВПЗР. И говорить только то, что хочу сказать, а не то, что хотят услышать от меня другие. Нет, не другие…
Сюжет. Замысел.
В котором сыро и мрачно, как в кроличьей норе. И вязко, как в бадье с тестом. Только идиот может найти этот замысел привлекательным. Но речь о привлекательности не идет — скорее об эстетически почти безупречном сползании в безумие, ведь именно в описании подобных вещей ВПЗР нет равных. И если я сейчас найду в себе силы сползти
Ну да, ну да, я снова испытываю непреодолимое желание сорваться с места и навестить розу, невзирая на возможные магико-реалистические последствия. И лишь усилием воли остаюсь подле ноутбука, прижав кончики пальцев к клавиатуре. В любом другом случае от такого крепкого непроизвольного прижатия получилось бы нечто неудобоваримое, на манер «кфозушфошкзуфокшз», но не в этот, не в этот… В этот — выходит что-то вроде: «ВОТСУЧКАВОТСУЧКАВОТСУЧКА!»
К чему относится «вотсучка!» неясно.
Наверное, ко мне самой, вцепившейся в ноутбук, вместо того, чтобы сползти в безум
Ее замысел и ее сюжет, в котором сыро и мрачно, как в кроличьей норе. И лишь одна вещь является хорошо пропеченной и обладает аппетитной поджаристой корочкой — образ самой ВПЗР. Образ ВПЗР — самый настоящий кулинарный шедевр. Такие круассаны, такие свежайшие булочки с маком удаются ей не хуже вымораживающих и псевдоэстетских писулек относительно пограничных состояний человека. Даже лучше. Если попробовать объяснить это эгоцентризмом и манией величия — получится правда, но не вся. А абсолютная правда состоит в том, что она любит только себя и свое собственное отражение в зеркале слов — всегда хорошо отретушированное и почти идеальное. А в другие зеркала, где представлена другая реальность, ВПЗР не заглядывает или старается вовсе их не замечать, ведь там, где нет ее, — априори нет и смысла, —