— Что? — Я со стуком захлопнула книгу.
— Мне Бернадетта сказала.
Мне виден был только один глаз, странно и жестко блестящий.
— Во-первых, я не ходила в старшие классы — я вообще в школе не училась. — Возмущения в голосе было меньше, чем в душе. — Во-вторых, я девственница. — Ну вот — я произнесла вслух то, о чем и не думала, что посмею когда-либо кому-либо сказать.
— Правда? — Он протянул руку сквозь волосы и погладил меня по щеке.
— Щекотно. — Я смахнула его ладонь. — Зачем она это говорит?
— Ревнует, полагаю, — вздохнул Уолкер. — Понимаешь, на первом курсе мы с ней несколько раз гуляли. Я не придавал этому особого значения, но, возможно, она до сих пор питает ко мне какие-то чувства.
— Может, и питает. — Почему я не просекла этого раньше? И что он имел в виду под «гуляли»? — Что еще она говорила?
— Что я, мол, должен быть осторожен рядом с тобой. Что имели место всякие нехорошие события. Ну, ты понимаешь.
— Мои друзья склонны пропадать или умирать. — То же самое сказала Джейси.
— Забудь о ней. Она просто ревнует. Ари, ты меня любишь?
Разговор слишком смущал меня. Я не знала ответа.
— У нас в семье, — медленно проговорила я, — когда я росла, никто не использовал слова «любовь». Я никогда его не говорила, никому.
Уолкер поднял мои волосы и сел, дав им рассыпаться по моим плечам и по спине.
— Я хочу быть первым, кому ты его скажешь, — произнес он почти шепотом.
Он поцеловал меня, и я почувствовала еще большее смущение.
За неделю до полевого выезда профессор Хоган завалила нас кучей обязательной к прочтению литературы. Мы изучали историю партий в американской политике: например, как республиканская партия возникла в оппозиции рабству и сделалась партией первой величины.
— Сегодня, когда некто решает голосовать за третью партию, это означает неприятие основных партий? — говорила профессор Хоган. Волосы у нее секлись, кожа покрылась прыщами, словно дополнительный стресс полевого выезда высасывал из нее последние соки. — За третьи партии голосуют только в экстремальных обстоятельствах, когда позиции основных партий кажутся избирателям настолько чуждыми, что они готовы отдать свои голоса любой другой партии, даже если точно знают, что она не выиграет?
Уолкер складывал из листка бумаги цветок оригами. Он не соглашался с ее словами. Он думал, что люди, которые дали себе труд проголосовать, верили, что их партия может победить.
— Наши избирательные законы не поддерживают рост третьих партий?
Уолкер щелчком отправил бумажный цветок на подлокотник моего кресла.
— И каким образом они это делают, Ариэлла?
Она почти всегда вызывала меня, поэтому я внимательно слушала, даже когда она бывала особенно скучна.
— Они затрудняют получение финансирования третьими партиями, — сказала я самым нейтральным тоном. — А во многих штатах кандидатам от третьих партий гораздо сложнее баллотироваться, так как от них требуется представить большее число подписей под их петициями.
Она неохотно кивнула. Бернадетта метнула на меня обиженный взгляд.
У меня не было возможности сказать ей что-либо по поводу вранья, которое она нагородила Уолкеру. Но я скажу многое, когда выпадет подходящий момент. Пока же я просто смотрела на нее, пока она не отвернулась.
Профессор Хоган напомнила нам, что в Саванне мы должны будем вести себя как можно лучше.
— Пожалуйста, оденьтесь как-нибудь попрофессиональнее? — сказала она.
В тот год несколько третьих партий впервые решили созвать региональный предвыборный съезд, дабы обсудить стратегии подрыва основных партий. Нашей группе Советом третьих партий были выданы особые пропуска для присутствия на некоторых заседаниях. Однако всем полагалось ходить на разные. В конце занятия Хоган раздала нам бланки назначений.
— У меня партия зеленых. — Уолкер надеялся, что ему выпадет именно она, и я за него порадовалась. Потом взглянула на собственный листок.
— Что у тебя, Уолкер? — тронула его за плечо Бернадетта.
— Я зеленый.
— А я социал-демократ, — разочарованно протянула она.
Он уже отвернулся ко мне.
— А ты кто?
— Партия Справедливой доли, — прочла я. — Наверное, из новых.
— Может, нам удастся поменяться с кем-нибудь, чтоб оказаться вместе, — предположил Уолкер.
Разумеется, профессор Хоган его услышала.
— Никаких подмен? — рявкнула она.
Выходя из аудитории, Уолкер сказал, понизив голос:
— Представляешь, каково иметь с ней роман? Никогда же не знаешь, спрашивает она или просто так говорит.
Философская и лингвистическая подоплека получалась интересная.
— Кто-нибудь должен написать исследование о голосе профессора Хоган, — сказала я.
Он ухмыльнулся.
— А заголовок? Может, «Звуки безумия»?
— Как насчет «Злоупотребления акустической неоднозначностью»?
— Или «Все предположительно»?
Мы еще поупражнялись в остроумии, но часть меня думала: а что, если ее постоянные вопросительные интонации умышленны? Как призвать человека к ответственности за сказанное, если все, что он говорит, звучит вопросительно?
Нас догнала Бернадетта.
— Уолкер! — окликнула она.
Он обернулся. Увидев, кто его позвал, он обнял меня за плечи.
— Чего тебе надо, Берни? Хочешь еще пополивать грязью мою девушку?
Обе фразы были сформулированы вопросительно, и я это оценила. В такие моменты я думала, что, может, и вправду могла бы влюбиться в Уолкера Пирсона.
Кто-то писал, что все лучшее в этой жизни происходит за секунду до нашего появления.
На самом деле это я написала, у себя в дневнике. Но фраза звучала неоригинально. Наверняка ее кто-то придумал до меня.
В любом случае, пока наш автобус петлял по улочкам и площадям Саванны, я пребывала в приподнятом настроении. Я исследовала эти улочки самостоятельно прошлой весной, и теперь они были мне знакомы. Вот Колониальное кладбище, а напротив него — кирпичный дом, где моя мама некогда снимала квартиру; по ее словам, в доме водились привидения. Вот «Дом маршала», первая в моей жизни гостиница. Впереди лежала река, а где-то поблизости находилось кафе, где мои родители встретились впервые уже взрослыми. Мне хотелось пройти по всем этим местам пешком, воскресить старые воспоминания и обрести новые.
Уолкер сжал мою руку. У него были собственные планы на наше время в Саванне. Я старалась не слушать его мысли, но не очень напрягалась.