Глухой и вместе с тем чрезвычайно насыщенный обертонами голос Умберто действует на Габриеля гипнотически. Вопросы, которые задает Умберто, больше не кажутся ему неуместными, провокационными и раздражающими: великий писатель имеет право на все, на любую глупость, на любое вмешательство в любую жизнь, пусть и не всегда санкционированное; на любое преступление.
Преступление.
При чем здесь преступление?
Он, Габриель Бастидас де Фабер, сочинил книгу о преступлении. Он потратил на нее уйму лет (последние десять — так точно) и совсем скоро должен быть вознагражден за труды. Конечно, то, что вышло из-под пера Габриеля не обладает мощным интеллектуальным зарядом, который так свойственен Умберто, но и титул «нового короля триллеров» что-нибудь да значит.
— Ого! Да у тебя здесь сигары! Чертова пропасть сигар! Не возражаешь, если я покурю?
— Конечно. — Габриель не в силах ни в чем отказать Умберто.
— Так-так-так. — Непревзойденный автор «Маятника Фуко» роется в хьюмидорах и коробках с сигарами самым бесцеремонным образом. — Просто глаза разбегаются! А ты бы что порекомендовал мне?
— Покрепче или послабее?
— Поинтереснее. Поэкзотичнее. Позабавнее.
— Как это — «позабавнее»?
— Упс-упс, — Умберто пропускает реплику Габриеля мимо ушей. — «Cohiba»…
— Это любимые сигары Фиделя Кастро. Их вертят специально для него, под заказ.
— Ну и пес с ней, с «Cohiba». Не будем отнимать у Фиделя то, что принадлежит ему по праву, пожалеем команданте. Вот еще «Боливар»… Как, рекомендуешь?
— «Боливар» — слишком крепкие сигары, не всякий курильщик с ними справится.
— А я слыхал, «Боливаром» балуются даже некоторые девушки. Но лично я не собираюсь пакостить ими горло, оно мне еще пригодится, верно?
— Да…
— О! вот эти точно подойдут. «Dalias»… Не тот ли это «Dalias», который в просторечии называют «8–9–8»?
— Тот. — Голос Габриеля так слаб, что едва долетает до Умберто. А может, и вовсе не долетает.
Но, кажется Умберто не особенно расстроен, ему не нужны ничьи подтверждения, он и так все знает. Абсолютно все. Больше, чем Фэл, больше, чем «Nouveau petit LAROUSSE illustré» 1936 года и позднейшие его модификации, что уж говорить о щенке-Габриеле?
О птенце-переростке Габриеле.
О мальчике-птице.
Умберто вынимает из кармана плаща спички, чиркает одной и подносит к сигаре. На стеклах его очков тут же начинают плясать ярко-красные блики.
— Говорят, «8–9–8» курят мечтатели. Это так? — Умберто делает первую неглубокую затяжку, все по правилам.
— Так.
— Люди немножко сентиментальные, но твердые, когда нужно. Они требовательны в дружбе и великодушны в любви, они любят животных…
— Птиц, — невольно подсказывает Габриель.
— Птиц, точно. А еще кошек. Но с кошками вечно случаются неприятности.
Умберто сидит на прилавке, как какой-нибудь подросток, перекатывает сигару во рту и болтает ногами. Великие писатели бесстрашны, они ни на кого не оглядываются, они могут позволить себе быть эксцентричными и нелепыми, они могут позволить себе быть пузанами и жирдяями.
Но Умберто точно не жирдяй.
И почему это он вспомнил о кошках?
— Последние десять лет я писал книгу. — Вот и Габриель исполнился бесстрашия.
— Да что ты говоришь! Это резко меняет дело.
— Ее вот-вот должны опубликовать. И она не останется незамеченной, уж поверьте.
— Охотно верю. И о чем же твоя книга, дорогуша?
— О темных сторонах души.
— Отличный выбор, поздравляю. Если что и достойно освещения, так это темные стороны души.
— Мне тоже так кажется. Конечно, суперинтеллектуальной мою книгу не назовешь, здесь пальма первенства принадлежит вам…
— Мне? Вот так новость! — от души веселится Умберто. — За какие такие заслуги ты произвел меня в суперинтеллектуалы?
— За «Имя розы». За «Баудолино». За «Маятник Фуко». Я считаю вас эталоном стиля, Умберто.
— Умберто… Так-так… — Лицо Умберто на секунду скрывается за клубами дыма. — О каком это Умберто ты говоришь?
«Умберто, смиренный пресвитер»
«УМБЕРТО, МАГИСТР»
«Умберто, сваривший вкрутую человеческий глаз»
— О вас. Я говорю о вас. О знаменитом писателе Умберто Эко. Который дал мне автограф в аэропорту. Десять лет назад.
— Я помню, «io gia di qua». Только тут вкралась некоторая неточность, дорогуша. Совсем небольшая. Крохотулька, а все же неприятно. Я не Умберто Эко. Ты ошибся. Вот так.
По сигаре Умберто ползет жучок. Lasioderma serriсоrnе, Габриель видел его в далеком детстве, но хорошо запомнил, как он выглядит. Жучок не одинок, все пространство прилавка и матерчатая сумка Умберто кишат его товарищами, несколько десятков сидят на плечах Умберто, еще десяток копошится в полах плаща. Плащ Умберто замызган грязью и покрыт пятнами, ботинки давно не чищены, когда-то щегольское кашне засалилось до невозможности, борода всклокочена, одна из очковых дужек перемотана черной ниткой —
и как только Габриель мог подумать, что этот бродяга и знаменитый писатель Умберто Эко — одно лицо?
— Ты расстроен, дорогуша? Вижу, расстроен. Не переживай, не так уж он хорош, твой Умберто. Он что, принес тебе сумасшедшую прибыль? Сколько экземпляров его книг ты продал за последний год?
Ни одного.
Габриель никогда бы не признался в этом бродяге, но молчит он совсем подругой причине: язык его прилип к небу от ужаса, губы свело, а глаза вот-вот выскочат из орбит. Осененное дымом лицо бродяги кажется ему смутно знакомым. Если стряхнуть с него пару десятков лет, некоторую одутловатость и побрить… Если проделать все это…
Нет.
Ничего такого Габриель делать не будет. Ничего.
— Если вдуматься, дорогуша, то я гораздо ближе тебе, чем какой-то там макаронник. Он далеко, а я… «io gia di qua». Хочешь узнать, что это означает?
— Нет.
— Напрасно, ох, напрасно… Если тайну время от времени не выпускать пастись на травке, а потом не сцеживать молоко из ее вымени… Все может закончиться очень плохо, поверь.
Все и так закончилось очень плохо. Или вот-вот закончится. Стоит только Габриелю напрячь воображение и смести с лица бродяги пару десятков лет.
— «io gia di qua». Так ты хочешь знать или нет?
— Нет… да… нет.
— Определись.
— Нет. Да. Нет.
— Определись.