Но Габриеля не проведешь.
Слой с кофе — не последний, за ним прячется еще один, самый неприятный. Он старше штор на окнах, старше таблички на двери, старше дерева и бумаги; кажется, что именно он — первооснова.
Тот еще запашок.
Габриель уже сталкивался с ним, и совсем недавно — когда висел на руке у Птицелова. Мясо, слегка тронутое гнильцой, — вот что символизирует первооснова темного помещения на улице Ферран.
У Габриеля перехватывает дыхание, и он принимается кричать дурным тонким голосом:
— Фэл! Фэл!! Куда ты подевалась, Фэл-а-а-а!..
Над головой Габриеля тотчас вспыхивает лампа в пять рожков (два из пяти не горят вовсе, остальные — едва слышно потрескивают). Свет не очень яркий, но его вполне достаточно, чтобы разглядеть помещение.
И Фэл.
Она стоит на лестнице, в противоположном конце большой комнаты, у черного прямоугольника еще одной двери, с блуждающей улыбкой на лице.
— Ну, и чего ты испугался? — спрашивает Фэл.
— Здесь темно.
— Уже не темно.
— Здесь неприятно пахнет.
— Согласна, но это временное явление. Стоит нам немножко освоиться, впустить сюда свои самые лучшие чувства, самые светлые мысли, самые прекрасные воспоминания — и все сразу изменится. Это — самое расчудесное место на свете, поверь. Иди-ка сюда!..
Фэл протягивает Габриелю руки (как протягивала их неоднократно, на всем протяжении двух длинных, нескончаемых дней) — и Габриель летит к ней, жмется к жакету цвета маренго и замирает, умиротворенный. Теперь, находясь под защитой тетушки Фэл, можно перевести дух и толком оглядеться. И понять — почему Фэл называет это место «самым расчудесным на свете».
Габриель в недоумении.
Как можно считать чудесной самую обыкновенную свалку старых, ненужных вещей?
Вдоль стен с бумажными обоями тянутся грубо сколоченные полки. С правой стороны их перегораживает некое подобие прилавка. Или барной стойки. Над стойкой, в простенке между полками, висит пожелтевший от времени плакат:
WE DO NOT
SPEAK:
HINDI, Chinese,
Pakistan, URDU,
SCOTCH-IRISH
Bulgarian………………
But our PRICES
speak for
THEMSELVES.
Ручная работа, не иначе, — шрифты разной величины, неровные, уходящие вниз строки; стилизованные цветы по краям плаката: кружок-сердцевинка и овальные лепестки вокруг кружка. Непохоже, чтобы здесь торговали цветами.
— Это был магазин, да? — спрашивает Габриель.
— Сразу несколько, хоть и в разное время. Восточные специи, кофе из Латинской Америки, а еще раньше — мясная лавка.
Он и сам мог бы догадаться. Плакат, написанный от руки, — не единственное украшение стены. Есть еще налепленные друг на друга этикетки от кофе, фотография каравана, бредущего по пустыне; засохшая ветка какого-то растения со сморщенным, темно-лиловым плодом и внушительных размеров картинка из жести.
Если судить по абрису, на ней изображена корова.
Тело коровы поделено на неравные части и больше всего напоминает одноцветную географическую карту — с пунктирами границ и выделенными белой краской названиями. Пособие для начинающего мясника, вот что это такое, — бедная корова!..
Бедная Розалинда.
Бедный папа.
Подобраться к прилавку не так-то просто — он заставлен картонными коробками и забросан ветошью. Вот бы заглянуть в коробки и попытаться найти там нечто более ценное, чем расчлененная стараниями неизвестного художника туша коровы!
Артефакт, да.
Любой, даже самый затрапезный артефакт устроил бы Габриеля:
— В коробках что-то есть?
— Не думаю.
— Наверняка есть!
— Это никому не нужный картон, дорогой мой. Но кое-что здесь просто обязано отыскаться, ты прав.
Фэл отрывает от жакета пальцы Габриеля и сбегает вниз, по ступенькам. Их пять (так же, как и рожков в люстре), они чересчур пологие и потому лестница не выглядит высокой — подиум, а не лестница. Пандус для инвалидов-колясочников, решивших прикупить кофе, специи и телячьи почки.
Нетерпение Фэл передается и Габриелю: вместе они отодвигают коробки и сбрасывают пыльные тряпки с прилавка. При этом Фэл оставляет себе наиболее чистый, на ее взгляд, кусок полотна. И принимается с воодушевлением тереть деревянную поверхность.
— Да! Да! Я знала, я помнила! Да!.. Взгляни-ка!
Поверхность стойки испещрена надписями. Их так много, что прочесть все сразу невозможно. Выделяются лишь рисунки:
сердце, пронзенное кривоватой стрелой
еще одно сердце, разделенное на две неравные половины
еще одно сердце, с двумя каплями на остром подбородке — плачет оно что ли?
еще одно сердце, с воткнутым по самую рукоять кинжалом.
Есть еще человеческий глаз, крест, треугольник, спираль и четырехконечная звезда с неровными лучами, но удельный вес сердец все-таки больше. И все они расположены в той стороне прилавка, где обычно стоит продавец.
Тот, кто торговал кофе, — страдал, — неожиданно решает Габриель, и тот, кто торговал специями, был не очень счастлив. Про сгинувшего во времени мясника думать не хочется, ведь сырое мясо — совсем не романтический продукт; не то, что сентиментальные специи и склонный к театральным эффектам кофе. Мясник не будет убиваться из-за стрелы в сердце, и уж тем более из-за того, что сердце разорвано на две половины. Мясник обязательно найдет изъян в нарисованном органе, ведь он видел его на самом деле. И совершенно неважно, чье это сердце — коровы, зайца или свиньи, его форма мало чем отличается от человеческой. Так утверждает «Nouveau petit LAROUSSE illustré» 1936 года, а Габриель привык верить словарям.
Мясникам — веры нет.
Исключение составляет всегда улыбчивый сеньор Молина с еженедельным килограммом вырезки наготове. Когда он смотрит на маму, глаза его подергиваются тонкой влажной пленкой, а мочки ушей краснеют, «вы выглядите сегодня прекрасно, сеньора. Когда вы приходите — ко мне как будто солнышко заглядывает». После этого Молина вздыхает и прикладывает руку к левой стороне груди, и предлагает заходить почаще, «конечно, это не самое аппетитное место для встреч, но мы могли бы пропустить по рюмочке вечерком, в ближайшем баре, как вам такая мысль?»
«Мысль чудесная, — всякий раз говорит мама. — Но у меня, как на грех, слишком много дел… Может быть, потом как-нибудь…»
Неизвестно, что делает Молина, когда мама с Габриелем покидают лавку. Что, если и он принимается вырезать на дереве сердце большим мясницким ножом?..