— На какой адрес отправлять?
Порта пожал плечами.
— Кто знает? — Голос его понизился до доверительного шепота. — Как увидишь на земле ржавую каску, постучи по ней и спроси: «Кто здесь гниет?» Когда подойдешь к моей, я отвечу: «Один из самых глупых скотов в немецкой армии». Тогда сунь под нее открытку, и я возьму ее в полнолуние.
— Я люблю тебя, — сказал я ей и при этом подумал: «Я много раз говорил это. Интересно, всерьез ли говорю сейчас».
Гизела негромко засмеялась. Морщинки вокруг ее глаз выглядели восхитительно.
— Вряд ли это принесет нам счастье.
С этими словами она обвила руками мою шею и поцеловала меня.
Мы сидели на диване, глядя в окно на Альстер. По реке плыл старый пароход с пассажирами. Она провела пальцем по моему сломанному носу.
— Очень больно было, когда его сломали в Торгау?
— Нет, но кровь шла ручьем.
— Совсем не больно?
— Пожалуй, слегка — хотя да, потом боль была сильной.
— Свен, глаза у тебя холодные, даже когда ты смеешься. Суровые. Постарайся сделать их добрыми!
Я пожал плечами.
— Разве можно изменить свои глаза? У тебя они карие и ласковые. У меня серые и злые. Я злой, потому что этого требует моя работа.
— Нет-нет, ты не злой.
— Ошибаешься. Я один из гитлеровских солдат и должен быть злым.
— Чепуха. Ты не солдат, и уж никак не гитлеровский. Ты парень, которого одели в безобразную форму с жестянкой на груди. Это война злая. Нелюди. Поцелуй меня еще раз! Прижми к себе. Крепче. Крепче! Ну, хватит. Теперь мне уютно. До чего замечательно чувствовать себя в безопасности. Всегда бы так.
Я поцеловал ее вместо ответа. Мы легли на диван и уставились на розетку на потолке. На улице ссорились какие-то люди. Со скрежетом остановился трамвай.
— Как ты выглядишь в гражданской одежде?
— Да ну тебя к черту. Хуже шута, — заверил я ее.
— Ты грубо выражаешься.
— Знаю, но это присуще людям моей профессии.
Гизела приподнялась на локте и посмотрела мне в глаза, словно пытаясь увидеть дно колодца.
— Ты боишься себя, — сказала она и приникла губами к моим. Горячие губы, упругое тело — на миг они пробудили во мне нечто вроде нежности. Солдат на войне не привык к тому, что его любят как личность — солдата любят только за его тело, за его мундир — и потому, что рядом больше никого нет.
Ерунда, подумал я и снова равнодушно взглянул на розетку. Мы опять лежали на спине, рассеянно глядя в потолок.
— Как бы мне хотелось пойти на охоту, — нарушил я молчание. Чуть погодя добавил: — На утиную. Утки сейчас великолепные. Прилетают с востока большими, жирными.
— Мы с мужем часто охотились на уток, — бездумно сказала она. И тут же закусила губу, потому что упомянула о муже.
— Где сейчас твой муж? — спросил я, хотя мне было совершенно все равно, где он.
— В России, со своей дивизией.
Черт, что мне до этого, подумал я и все-таки слушал ее успокаивающий шепот.
— Мой муж оберст. Получил дубовые листья к Железному кресту [47] .
Я улыбнулся.
— Мы называли их овощами. Твой муж герой? Надо полагать, да, раз получил железку и овощи.
— Ты насмешничаешь, Свен, ты жесток.
— Нет. Твой муж, оберст, герой?
— Нет, офицер запаса, как и ты.
— Я не офицер запаса, черт возьми! Никоим образом! — воскликнул я с такой гримасой, будто проглотил что-то отвратительное.
— Я хочу сказать, он такой же, как и ты. Терпеть не может войну и фюрера.
— Для меня загадка, почему так мало людей, которым нравится Адольф. Почему, черт побери, мы с ним связались?
— Ты никогда не был за Гитлера? — спросила она, приподнявшись на локте. И пристально на меня посмотрела.
Я отвернулся и стал смотреть на Альстер, изучая причудливые маневры своего мозга.
— Ты никогда не был за Гитлера? — повторила она.
— Да, Гизела, много лет назад был за него и верил в него. — Я громко засмеялся. — Господи, верить в такого комичного типа!
— Ты сказал — комичного? — удивленно спросила она. — Ты вправду видишь в нем что-то смешное?
— Нет, если не задумываться, он полная противоположность смешному. Но теперь я совершенно в него не верю. Что в нем? Малыш говорит попросту: «Он тупая свинья». Твой муж, оберст, тоже когда-то был за него?
— Да, верил, что Гитлер спасет Германию.
— От чего нужно было спасать ее? — спросил я.
— Не знаю, но считалось, что Германию он спасет. Все говорили так. А ты не верил, что он спасет страну?
— Нет, никогда. Верил, что даст нам еду и работу.
— Свен, а разве ты их не получил?
— Получил, но с течением времени еду стали выдавать по карточкам, да и работа, знаешь ли, оказалась не совсем той, о которой шла речь. А теперь помолчи, сука, я больше не могу об этом говорить.
— Свен, ты невозможен. Тебя нельзя пускать в приличное общество. Приличные люди не говорят «сука» тем, кого любят. И вообще не употребляют этого слова.
— Вот как? Все женщины суки и больше ничего. И шлюхи, все до единой. Разве ты не пришла в «Ураган» поиграть в шлюху?
— Свен, это не так.
— Кой там черт не так! Ты хотела повидать шлюх. Помешанных на сексе мужчин. Хотела видеть секс, ощущать секс. Вот для чего ты пришла в «Ураган» с Лизой. Лиза получила, чего хотела. А ты трусливо удрала, как дилетантка, кем, собственно, и являешься.
— Ты отвратителен.
— Может быть. А ты ждала чего-то другого? Думала, что в гитлеровских казармах и на Восточном фронте нас учат хорошим манерам? Мы — самое гнусное сборище наемных убийц, какое только существовало. Мне жаль общество, которое со временем вынуждено будет принять нас вновь.
Гизела обвила руками мою шею и так крепко поцеловала, что я ощутил кровь на ее губах. Потом снова расслабилась.
— Наверное, будет гроза, — сказала она сонным голосом.
Было очень душно. Гизела лежала в комбинации. Сиреневой, с белыми кружевами. Я бы сказал, что это комбинация шлюхи. Из дорогих.
Улица оглашалась шумом множества людей и часто останавливающихся трамваев. В частности, двенадцатого маршрута. Совершенно нелепого.