Я сбросил свой мундир на пол. На красном ковре он, черный, угрожающий, выглядел отвергнутым. Одна из мертвых голов бессмысленно улыбалась, глядя в потолок. Одному лишь Богу известно, кто выдумал эти мертвые головы!
Вдали загудела сирена. Усилилась до адского завывания. Мы поглядели в окно. Дама в сиреневой комбинации и солдат с перебитым носом.
— Воздушная тревога, — сказала она и подняла взгляд к безоблачному небу с красным заревом заката.
— К черту тревогу. Иди сюда, давай проведем это время как можно лучше.
— Ты невозможен!
Я подвел ее к дивану и уложил на спину.
В то время как на улицы под нами падала смерть, наши тела соприкоснулись, и мы на несколько минут забыли обо всем. Двое опустошенных, праздных людей, не знающих, чем еще заняться. Комбинация ее порвалась. Это распалило нас еще больше. Она вскрикивала. Мы забыли обо всем.
Высоко в небе большие бомбардировщики чертили белые линии.
— Ты шлюха. Одна из дорогих, — прошептал я.
— Думаешь? — спросила она со смехом.
— И я люблю тебя. Останусь здесь, с тобой. К черту все остальное.
— И всех остальных?
— И всех остальных. Ты…
Бомбы падали, но вдалеке. Очевидно, где-то возле Кайзер-Вильгельмштрассе.
Гизела вздохнула и крепко обняла меня. Я ощущал ее стройное тело, прижавшееся к моему. Гладкое, гибкое, пахнувшее свежестью. То был не застарелый, противный солдатский запах, тот сухой запах, который пристает ко всем на фронте. Господи, каким отвращением он переполнял меня все эти годы! Я так и не смог к нему привыкнуть. Маникюр и педикюр у Гизелы были кроваво-красными. Она задрала ногу, и я видел красные ногти сквозь тонкую ткань чулок. Ноги у нее были длинными, красивыми.
Я провел ладонью по изгибам ее ноги от щиколотки до округлости бедра.
— Появись сейчас твой муж, он бы нас застрелил.
— Муж не появится. Он со своей дивизией. Штурмовой дивизией.
— В какой дивизии служит герой-оберст? — спросил я.
— Будь добр, оставь это. Хорст в Двадцать восьмой стрелковой, командует полком [48] .
— Знаю эту дивизию. Ее эмблема — сокол. Мы называли ее соколиной. Нам пришлось сражаться бок о бок под Гомелем и Никополем. Настоящие мясники. Ты больше не увидишь своего мужа!
— Не говори таких вещей.
— Думаешь сейчас о нем?
— Может быть, — ответила Гизела, придав глазам рассеянное выражение. — Возможно любить сразу двух мужчин? — спросила она чуть погодя.
— Не знаю. Наверное.
Гизела заплакала. Тихо, спокойно. Слезы текли не переставая.
Я погладил ее голое тело, не зная, что сказать. Потом погладил по волосам, как гладят кошку.
— Война во всем виновата, — сказала она.
Прозвучал отбой воздушной тревоги. Снова послышался уличный шум теплого вечера. Люди снова смеялись, с облегчением. Налет был небольшим. Всего несколько сот убитых и раненых.
Мы выпили чая с ромом и снова полезли на гору. Вечно юную, прекрасную, где все ново и на вершине которой поджидает забвение. Мы были опытными альпинистами, знакомыми со всеми вершинами и кратерами, однако же нащупывали свой путь с изумлением. Были исследователями с поистине восточным жаром. Потом устали и погрузились в блаженный легкий сон.
— Расскажи что-нибудь о том, что происходит там, — неожиданно попросила Гизела.
Я попытался уклониться, но она не отставала. Требовала.
— Правда, людей убивают только потому, что они другой национальности? Я имею в виду евреев.
— Правда, уверяю тебя. И убийство — это еще не все. Можешь купить на удобрение мешок еврейского или цыганского пепла.
Я откусил кусок от яблока.
— Кто знает? Может, я сейчас ем еврейского ребенка. Пеплом удобряют и плодовые деревья.
— Не верю.
— Нет? А это еще не все. Ты не представляешь…
— Почему люди так ненавидят евреев? — спросила она.
— Не знаю. Лично у меня нет ненависти ни к евреям, ни к другим народам, но я часто встречал людей, у которых она есть. И вовсе не нацистов. Совсем наоборот.
— Они, должно быть, помешанные.
— Конечно. Мы все помешанные. Совершенно сумасшедшие. А нормальные сидят в концлагерях и тюрьмах. Мир перевернулся вверх тормашками, и только сумасшедшие имеют право жить. Я повидал много сцен, забыть которые не смогу. Например, нашу встречу с евреем, когда мы искали партизан.
— Расскажи, — попросила Гизела и дремотно потянулась.
— Это долгая история. Уверена, что хочешь ее слушать?
— Почему бы нет? Расскажи.
— Мы искали партизан в чешских горах. Занятие приятное, у нас была возможность заботиться о себе и бродить небольшими отрядами почти без всякого контроля. Время от времени мы стреляли в воздух, чтобы создавать впечатление деятельности. Как и ожидалось, этот громадный расход патронов приводил к тому, что нашим донесениям о больших сражениях с партизанами верили. Только партизан мы не видели и не слышали. Они избегали встреч с нами, а мы — с ними.
Нам всегда удавалось найти, что поесть и выпить, а если ничего не было, Малыш с Портой отправлялись охотиться на серн — в котелке и в цилиндре, вооружась автоматами.
— Порта носил цилиндр? — удивленно спросила Гизела.
— Да. В Румынии он выиграл в карты шелковый цилиндр. И постоянно носил его, а Малыш — котелок, который стянул в доме престарелых.
— Выглядели они, должно быть, комично, — засмеялась она.
— Не то слово, но было облегчением иметь возможность превратить проклятую гитлеровскую войну в забаву. Гитлер был бы не особенно рад узнать, какого невероятного количества боеприпасов стоили эти охотничьи экспедиции вооруженным силам Германии. Они редко возвращались с серной или с оленем. Большей частью со свиньей или с теленком, в них легче попасть, потому что они на привязи.
Как-то вечером вскоре после заката мы наткнулись на покинутый коттедж в горах и решили расположиться там на ночь.
— Кто «мы»? — перебила Гизела.
— Ты их не знаешь. Группа бесшабашных профессиональных убийц, солдат одного из тех полков, которые вечно рискуют жизнью.
Обитатели коттеджа, видимо, успели хорошо поесть перед тем, как были вынуждены его покинуть. На столе оставались деликатесы. Словно в роскошном отеле — там, где нет войны. Свинина, жареный гусь…