В кабинете отца Алексей, соблюдая все меры инкогнито, отсыпал в старую табакерку хорошую горсть черного пороха, а где-то в чулане отхватил от старого валенка порядочный кусок для пыжа. Засыпал в ствол порох, загнал пыж, уплотнил заряд своей игрушечной шпагой. Хорошо еще, недодумал снарядить пушку ядром или крупной дробью. С помощью Оленьки, опять же тайно, выкатил пушку из оранжереи, накрыл ее двумя старыми рогожами и замаскировал снегом.
К обеду перед воротами начали одна за одной останавливаться кареты и сани.
— Папá? — скромно спросил Алексей. — Сегодня такой день! Нельзя ли сделать что-нибудь особенное для гостей?
Петр Алексеевич подкрутил левый непослушный ус, усмехнулся:
— Ну, Алексей, пройдись ради них колесом через весь двор. Панталоны только не оброни.
— Колесом пройтись можно, — рассудительно отвечал мальчик, — однако не совсем прилично будет. Гагарины могут смеяться.
— А тебе зазорно? — с хитрецой спросил отец. — А ну как шлепнешься, задрав ноги? Мари смеяться станет.
Алексей насупился. Он полагал, что его чувства к Мари Гагариной известны только Оленьке.
Вообще же сношения с Гагариными были не просты. Петр Алексеевич не любил это семейство и весь их род. Тоже старинный, он, однако, не вызывал у князя добрых чувств. В сердитую минуту топал ногой на маменьку, пристрастную к ним, и суетливо кричал на нее:
— Щербатовы! В нашем роду были сенаторы, полководцы. От поля Куликова мы сражались во всех войнах за дорогое и несчастное Отечество наше! В нашем роду ученые, историки, писатели! Вот токмо, Ташенька, — это князем язвительно говорилось, — не было в нашем роду ни казнокрадов, ни шутов! — намек на всем известные исторические эпизоды. — И низких поклонников перед Европами не было и никогда не будет!
Правда, Мари для него была исключением, она ему нравилась. Она всем нравилась. Она не могла не нравиться. Петр Алексеевич вполне одобрял увлечение сына и в детстве, и в отрочестве, и в юности. И намечаемый брак его радовал. Хотя породниться с шутами и казнокрадами претило его гордости за свой род и самолюбию за самого себя.
— А вот и они! — Петр Алексеевич, простоволосый, в одном фраке, скользя сапогами по снегу, поспешил к воротам.
— Тогда будет салют! — крикнул ему в спину Алексей.
— Пусть будет, — легкомысленно отмахнулся старый князь, с любезной гримасой подавая руку Анне Андреевне, которую не любил больше других.
Алексей мигом сорвал рогожи с пушки. Верная Оленька, откуда ни возьмись, подала ему зажженный фонарь. Алексей вынул из него свечу и поднес к затравке…
Пушка ахнула! Откатилась, ударив Алексея по ноге. С треском взлетели с крыши голуби. Сорвались и понесли лошади Гагариных. Твердый клок войлока разбил стекло в доме напротив, у купца Еремина.
Анна Андреевна взвизгнула и захотела упасть без чувств. Но ее прервала веселым смехом и плеском ладошек Мари с блестящими глазами.
— Вы будете артиллерийский капитан, Алексей! И погибнете как герой в страшном сражении. Я провожу вас на войну и буду плакать об вас.
Против «плакать об вас» Алексей ничего не смел возразить, но вот погибнуть как герой — это когда-нибудь далеко потом, в глубокой старости.
Следующим днем Петр Алексеевич своей рукой высек сына в кабинете.
— Батюшка, — возмутился Алексей, узнав о предстоящей экзекуции, — вы же сами не раз сказывали, что грехи до семи раз прощаются. А я ведь всего один раз-то и выстрелил.
— От своих слов не отрекаюсь. Давай считать. Поворотись-ка. Панталоны спускай. В кабинет, не спросясь, взошел? — раз! Пороху, не спросясь, отсыпал? — два! Валенок свой деревенский испортил? — три! Пушку кто позволил выкатить? — четыре! — Алексей даже не повизгивал, интересно было, что там папенька еще насчитает. В азарт войдет, так и семь раз по семь наберется. — Оленьку к опасности вовлек? — пять! Гагариных напугал… Впрочем, это в зачет нейдет. А вот лошадей напугал — шесть! Сейчас и ворон с голубями считать начнет. — Ногу ушиб — семь! В расчете.
— Нога моя. Сам ушиб, сам и получил.
— Так я тебя завтра в Манеж полагал взять.
— Зачем в Манеж? — невольно слезы тут же просохли. Сердце замерло. — Папенька, зачем в Манеж?
— А затем, что я тебе к празднику, негодник, по случаю верховую лошадь купил. Завтра выезжать думал. И берейтора выбрал.
— Ах! Папенька! — Алексей, не подтянув штанов, бросился к отцу на шею.
Так их и застала вошедшая княгиня.
— Не знаю, как быть, — с озабоченностью сказала. — Плакать из-за вас или смеяться? Там купец пришел. Денег за стекло требует. Уверяет, что стекла у него бемские.
— Брешет, — спокойно отвечал князь. — Они у него мутные и в разводах. Дай ему полтину, и будет с него. А ты постой, штаны не спеши на место возвращать. Восьмой раз — за стекло. А точнее — за полтину. Нога-то болит?
— Ничуть.
— А повыше? — лукаво усмехнулся князь Петр Алексеевич.
— И того менее!
Все это вспоминалось Алексею, когда он вел свой отряд малыми улицами к своему дому. Улицы были пустынны. Окна во многих домах закрыты ставнями. За ставнями угадывались настороженные, испуганные глаза обывателей. На иных домах, на воротах висели билетики: «Виват освободителям!».
Ехали молча, под четкий стук копыт по булыжной мостовой; чуть позвякивали сбруи, чуть позвякивали ножны сабель, задевая стремена или шпоры. Все в отряде Щербатова говорили по-французски, читали французские романы, любили французские оперы и французских актрис, но все они были русскими, и старая Москва была для них своим большим и общим домом. Отдать ее на поругание было никак невозможно.
Сворачивая к Тверской, вдруг встретили малое препятствие: из-за тумбы какая-то образина выставила допотопную фузею и приготовила ее стрелять. Волох, стремя в стремя рядом с Алексеем, гаркнул на нее чисто русским, понятным каждому выражением и пригрозил нагайкой. Фузея вместе с образиной исчезла.
Впереди послышались ружейные выстрелы. Алексей вскинул понуренную голову — выстрелы как раз возле дома. Пошли резвым скоком, вылетели на Тверскую. Тут же, на углу, топтались, томились привязанные к ограде кони. В доме напротив щербатовского засели конные егеря. Окон они не выставляли, не растворяли, в простоте побили рамы и стекла прикладами ружей, стреляли не дружно, невпопад.
Алексей пришпорил коня, вылетел прямо под огонь, грозно скомандовал:
— Прекратить огонь! Капрал, ко мне!
Вместо капрала выскочил из дома полный и растерянный владелец, в сюртуке, со сбитым набок галстуком, завопил:
— Мусью! Мусью! Кес ке се! Же ву при! Пардон, мадам!
Буслаев выехал вперед, взял купца за воротник и сказал по-русски, ломая слова:
— Не орьи, дурак! Что кочешь? Говорьи русски!