Пилот вертолёта был человеком молодым, боязливым, на местности, как потом выяснилось, ориентировался еле-еле, а местность, она ведь тут кругом однозначная: горы, горы, горы… Рыжие, коричневые, побитые оспой и дождями, выветренные, сплошь в ломинах и складках, без каких-либо особых, издали видных примет, одно ущелье, как две капли воды, похоже на другое, одна каменная стенка – на ту, что стоит от неё в трёх или пяти километрах, и на следующую, до которой ещё три или пять километров лететь, один пупырь является полной копией другого, один горный порез точь-в-точь скопирован с того, что встретится по меньшей мере в получасе от него. Даже бывалые лётчики – и те, случалось, плутали в горах, не могли понять, что к чему, и найти какую-нибудь знакомую зацепку на земле. Не то что молодые…
В общем, заплутал пилот Сулеймана Лаека и, пройдя по одному узкому ущелью, неожиданно наскочил на огромную каменную площадку, битком набитую людьми. Душманов в этом районе, вроде бы, не было, и появление их не предполагалось, – во всяком случае, так сказали военные, потому пилот спросил у Лаека: не то ли пуштунское племя митингует на горной плешке? Сулейман Лаек пожал плечами и скомандовал: «Приземляйся! Когда приземлимся – увидим, то или не то».
Сделав короткий крутой вираж, пилот посадил машину точно посреди каменного пятака и, только когда вырубил двигатель, понял, что они прилетели не туда. Это было не пуштунское племя, а крупная банда. Душманы! Пришли сюда ночью и не замедлили собраться на свою сходку.
– Запускай мотор! – закричал один из сыновей Сулеймана Лаека, метнувшись в кабину к пилоту.
– Не надо! – остановил его Лаек. – Поздно. Взлететь не успеем, они нас в сплошную дырку превратят. – Поднялся, поглядел через кругляш-иллюмминатор на поляну. Что-то отчуждённое, незнакомое появилось на его лице, и сын, внимательно смотревший на отца, понял, что Сулейман Лаек жалеет этих людей. Жизнь ведь у них собачья: ютятся в земле, в каменных норах как червяки, ободранные, неухоженные, потрясают оружием, а во имя чего потрясают – сами не ведают. Не позавидуешь им. У собственного народа как бельмо на глазу, старики вслед плюют. – Поздно, – повторил Сулейман Лаек, – большой дыркой от сыра станем, если взлетим. – Он одёрнул на себе пиджак, на военный манер поправил ремень, проверил, везде ли подоткнута под него рубашка (оружия Сулейман Лаек не носил, предпочитал обходиться без него), и, подойдя к защёлке двери, решительно дернул её вверх, раскупоривая вертолёт. Проговорил насмешливо, тихо: – Ну что вы не стреляете? Видите вертолёт со знаками афганской Народной армии – и не стреляете. Выходит, не всё ещё у вас потеряно, дорогие единоверцы, есть шанс выкарабкаться, назад к людям вернуться.
На вертолётном боку был отчётливо виден опознавательный знак афганской армии: в зелено-красном круге алая звезда.
Сулейман Лаек спрыгнул на землю, лёгким спокойным шагом подошёл к душманам. Те настороженно подняли стволы автоматов. Лицо Лаека было хорошо знакомо им, как и всему Афганистану: всё-таки не так уж много в стране известных поэтов, которых по телевизору показывают. Да и на людях раньше он часто выступал…
Сыновья Лаека заняли позицию у вертолётной двери и, в свою очередь, тоже выставили автоматы: если уж погибать, так вместе с отцом. Младший сын неожиданно иронически шмыгнул носом: бородатый нечесаный душман в серой, давно нестиранной чалме, стоящий совсем рядом с вертолётом, напряженно задирал голову, тряс куделями чёрной бороды и всё прислушивался – а не раздастся ли где в недалеком ущелье шум вертолётных движков, не придут ли за этой безобидной, невооружённой, хотя и военной, машиной другие – так называемые вертолёты-штурмовики? Нет, было тихо. Похоже, вертолёт этот один пришёл. А Сулейман Лаек тем временем речь начал. Все внимательно слушали его, не двигались. Лаек говорил об Афганистане и о том, как были разбиты банды в Кандагаре, в Пандшире, в Герате; что жалеет людей, которые подняли оружие на свой народ, говорил о завтрашнем дне страны. Речь его заняла всего минут семь, не больше, но она дошла до душманов, тронула их, на бородатых лицах появилась растерянность, что-то детское, наивное. Потом Сулейман Лаек сказал, что хотел бы продолжить разговор, когда это ущелье будет свободным, а люди, стоящие перед ним, побросают на землю оружие.
Повернулся к душманам спиной, неспешно зашагал к вертолёту. Сыновья его невольно напряглись – сейчас вслед громыхнет автоматная очередь, располосует отца… Но не прозвучал ни один выстрел. Сулейман Лаек спокойно взобрался в трюм вертолёта, и в ту же секунду лётчик поднял машину в воздух – мотор он успел запустить, пока Лаек шёл, провожаемый взглядами собравшихся, спокойный, сосредоточенный, погруженный в себя, прямой, внешне равнодушно относящийся к мысли, что его могут убить.
Князев попробовал поставить себя на его место, совместить ощущения, и у него получалось, что он должен был повести себя и повёл бы, как пить дать, повёл бы себя точно так, как и Сулейман Лаек. Он тоже не дал бы себе выстрелить в спину, ни за что не дал. Хотя как не дал бы? Как? Это вопрос номер два, а номер один – это вопрос поведения.
Потом он попробовал поставить себя на место сыновей Лаека и пришел к выводу: сыновья ведь не верили, что их отец может умереть. Даже если он и споткнется, сбитый с ног душманской пулей, то всё равно встанет, отряхнется, сотрёт кровь с губ, улыбнётся как ни в чём не бывало – спокойный, близкий до щемления в сердце, родной, жестом попросит ребят не тревожиться – всё, мол, с ним в порядке. Сыновья не верили в смерть отца, и эта убеждённость была справедливой.
– Расскажи что-нибудь об Афганистане, – просил Князев Наджмсаму, и Наджмсама рассказывала ему, что знала, что было Князеву интересно. О том, как был создан царандой – афганская милиция, и о том, что значит чёрная чалма, намотанная на голову, и чалма белая, кто такие сунниты и кто такие шииты, чем заняты кабульские хазарейцы – самые бедные люди, которых нанимают вместе с тележками для перевозки тяжестей, и почему килограмм дров в Кабуле зимой стоит дороже, чем килограмм мяса.
Очень легко дышалось в эти минуты Князеву, речь Наджмсамы смывала с него, будто дождь, всякую пыль, сор, накипь, он очищался от шелухи, которая слезала с него слой за слоем – Князев даже не думал, что он может быть так запылен, замусорен, и невольно улыбался от той лёгкости, даже бесшабашности, которую ощущал в эти минуты. И Наджмсама, глядя на Князева, тоже улыбалась, ей тоже было легко.
Где-то высоко в небесной мути кружились, творя бесшумный страшноватый полёт, орлы, плавились оконтуренные солнечным пламенем горы. Опять грохнул далёкий выстрел, но звук его не коснулся их слуха, прошел мимо. Время для этих двух людей перестало существовать, мир сделался розовым, безгрешным, не было в нём ни боли, ни огня, ни крика, ни оторопи человека, неожиданно почувствовавшего, что через секунду его подсечёт горячая свинцовая плошка и он с оборванным дыханием хлопнется на землю. Князев ловил каждое слово Наджмсамы, по звуку, по интонации – не по собственному знанию, а именно по интонации старался понять, о чём Наджмсама говорит, и прекрасно понимал её.
В нём рождалась, возникая буквально из ничего, из маленького родимого пятнышка, великая тревога за Наджмсаму. Князев обкусывал с губ какие-то заскорузлые, высохшие на солнце заусеницы, щурился печально, пытаясь понять, что же с ним происходит, и никак не мог понять, морщился, стараясь совладать с собою и с внезапным внутренним ознобом, пробивавшим его. Если было бы можно, если б Наджмсама согласилась, он обязательно бы женился на ней, расписался, чтоб всё было честь по чести, хотя Князев не знал, принято ли расписываться в Афганистане или надо идти в мечеть и ставить там какую-то закорюку в журнале. Привёз бы её в Астрахань, прошёлся бы с нею по вечерним тихим улицам, выбрался бы на Волгу полюбоваться розовой закатной водой. Вот разговоров среди соседей было бы, a!