Таганцев сдержал слово: в прихожей раздался звонок.
— Сейчас, сейчас, подождите минуту! — выкрикнула она в прихожую, поскольку звонок работал, не переставая, закопалась в ключах, в запорах, а звонок всё продолжал бренчать.
На пороге стоял моряк, подтянутый, гибкий, с серыми весёлыми глазами. В бескозырке. На гвардейской георгиевской ленте — вытертая бронзовая надпись: название корабля, на котором он служил. Что за корабль это был — не разобрать.
Бравый человек с серыми дождистыми глазами вскинул руку к бескозырке:
— Сэр Гей!
— Кто-кто? — Маша смутилась, этого ещё не хватало. — Сэр?
— Сергей Сорока. Специальность — срочные спасательные работы.
— Вас Владимир Николаич прислал, хозяин?
— Так точно, хозяин, — Сорока усмехнулся одними только глазами. Маша усмешку засекла и поняла: для этого бравого матросика никаких хозяев не существует, и это ей понравилось. — Так что случилось, мадемуазель?
— Крыса!
— Ясно, — Сорока мгновенно оценил обстановку. — Где у вас свалка? — говорил матрос быстро, пулемётно, но слова не глотал, каждое слово выговаривал, ничего не коверкал — всё у него было чисто, никакого жаргона, никаких всплесков, вскриков, залпов, которыми любят оглушать в Летнем саду молодых служанок дюжие ребята с костистыми задами, обтянутыми чёрной форменной тканью. — Свалочка, спрашиваю, где? — Сорока определил уже, где крыса, нашёл её и стоял в прихожей с дёргающимся рукавом.
— Лучше с чёрного хода, во двор. Только это вот, — Маша боязливо дотронулась пальцем до рукава, — это мне нужно, это от бекеши.
— Вас понял! Рукав ещё справный — годится деталь к машине, через несколько минут верну. — И действительно вернул через несколько минут. Показал: — Я его даже вывернул. Чтоб чище был.
— А крыса где? Никак убежала?
— Странный вопрос. Для того чтобы крыса смылась, не обязательно было вызывать доблестный Балтийский флот. Крыса приказала долго жить.
— Пойдёмте, я вас чаем напою.
— Буду премного благодарен.
— Вы моряк? Плаваете?
— Плавсостав. Раньше плавал, а сейчас нет. Временно.
— А плавсостав — это что, разве это не моряки?
— Самые что ни есть моряки. Только, милая барышня, тут существует кое-какое деление, которое, может быть, тем, кто находится на земле, не очень-то и понятно, — Сорока сделал глубокомысленное лицо и округлил глаза, он и раньше был не прочь пройтись петухом перед какой-нибудь девушкой, а перед Машей ему сам Бог велел пройтись, — таганцевская служанка понравилась ему с первого взгляда. Главное, втянуть её в игру «вопрос-ответ, вопрос-ответ», там звенцо зацепится за звенцо, образуется снизка, а за снизкой он вытянет всю нитку.
Ему было симпатично простенькое Машино лицо, белая кожа с редкими трогательными конопушинами, крупными, как распаренное гречишное зерно, глаза с летним фиолетовым оттенком — такие глаза способны были пробить насквозь. Он не ожидал, что бодрый голос его так скоро сядет, покроется трещинками, но произошло именно то, чего Сорока не ожидал, он смутился и прикрыл рот ладонью.
— Что же за деление, если это не военная тайна? — Маша шла точно по курсу, который ей проложил штурман Сорока, втягивалась в игру «спрашивай побольше, барышня, мы будем отвечать».
— Никакой тайны, милая барышня! Есть моряки и есть плавсостав. Моряки — это те, которые сидят в пароходе, занимают удобные каюты, курят сигары, а плавсостав — те, кто плавают.
— Это раньше, при царе, так было или уже сейчас?
— И раньше было, и сейчас есть, — ответственно заявил Сорока, но потом решил, что поправку следует обязательно внести — поправку за него сделала сама история, добавил: — Сейчас меньше, чем раньше.
Истина Сороке была, так сказать, дороже привязанностей.
— Значит, вы не плаваете, но всё равно — плавсостав?
— Истинно так. Я служил на четырёх кораблях.
— Вы лучше чай пейте!
— Так вот, о крысах, милая барышня! В море офицеры часто застолья собирали. У одного мичманский стаж кончился и ему присвоили лейтенантское звание, другой «Владимира» получил, у третьего именины, у четвёртого — годовщина добровольного отделения тёщи от семьи, у пятого, пока был в море, родилась дочка — поводов достаточно, и господа офицеры обязательно собирались в кают-компании. Без общения в море никак нельзя, постоянно должен звучать клич: «К столу!» Первый тост обычно произносили за тех, кто плавает, второй — за тех, кто на земле, это закон. А самый последний тост — за крыс, которые живут на корабле. Чтоб поменьше харчей хавали, чтобы жить давали, а то иная крыса может побольше нашего боцмана харча смолотить. Боцман у нас большой, как подводная лодка, ест, будто стадо коров, когда садится за стол, то в диаметре в десять метров всё вокруг выедает, — Сорока увлёкся, его понесло. — Усы у него, как проволока, длинные и жёсткие. Когда он спит, мы их гвоздями к стенкам прибиваем, вешаем бельё и сушим.
— Ой, как здорово! — Маша прыснула в кулачок, веснушки разбежались по её лицу. — А вы не путаете божий дар с яишницей?
— Простите, как вас величают?
— Машей.
— А по батюшке?
— Можно и без батюшки. Маша, Мария… И всё.
— Покорнейше благодарю! — Сорока вскочил со стула, на который его усадила Маша, и лихо щёлкнул каблуками. — Меня тоже можно без отчества. Вы знаете, что такое «божий дар» и что такое «яичница»? — На лице Сороки возникла широкая беспечная улыбка, он вернулся в привычное своё состояние, в котором он был всегда и для всех кумом и братом, выручальщиком, другом, прошёлся ладонями по груди. — Яичница — это яичница. Она бывает хороша, когда из куриных яиц приготовлена, а не из старого яичного порошка, который мы получали на фронте, я бы того, кто придумал яичный порошок, сослал в Сибирь. Чтобы дядя подумал, то ли он сделал.
— Сейчас вообще нечего есть.
— Лучше ничего не есть, чем питаться этим порошком. А божий дар — это вот что, — Сорока сложил вместе два кулака, постукал ими друг о друга. — И нет тут ничего хулиганского, Маша. То самое, из чего берёт начало его величество человек. Так и эта ваша… — Сорока покосился на отодранный от бекеши рукав, — ваша розовоносая животина, на настоящую крысу она похожа не больше, чем заяц на кенгуру. Это было просто милое существо. Вот крысы на пароходах — это крысы! Это ого-го какие звери! — Сорока широко развёл руки в стороны — жест рыбака, повествующего о своих удачных уловах, — по палубе когда идёт — все собаки в сторону шарахаются, топот такой, будто капитан сердится или ещё кое-что повыше: сам боцман, которому зубы вышибить зазевавшемуся матросу — раз плюнуть! Глаза красные, — не эти кроличьи… У вашей крысы были симпатичные кроличьи глазки, — Сорока через плечо посмотрел на рукав, лежащий на полу, — добродушные. А светятся, будто в них налит расплавленный металл, усы, словно мётлы у дворника, по полметра, в разные стороны торчат, хвост длинный, голый и не дай Бог на него наступить. Что тогда бу-уде-ет… Ой! — Сорока схватился руками за голову, сдавил её, помотал, подёргал из стороны в сторону, словно тыкву. — Нехорошо будет. Нет никакой силы, чтобы справиться с крысами, поселившимися на пароходе — не существует её! Крысоотбойники ставят — не помогает…