— А вы знаете, Маша, чем занимается ваш… хозяин?
— Торфом.
— Если бы, если бы, — пробормотал Сорока и поднялся. — Спасибо вам!
…Таганцев не поленился, постукивая тростью по тротуару, прошёлся до ресторана «Росси» посмотреть, что там ныне есть, может быть, открылась какая-нибудь китайская забегаловка (кухню Поднебесной Таганцев тоже ценил): «Шелест бамбука при тихом порыве ветра», «Полёт журавля над розовой водой утренней реки» или что-нибудь в этом духе, а заодно и вспомнить прошлые посещения, которые всегда были приятны, да и вообще вспомнить своё недавнее прошлое…
Он уже достиг того возраста, когда человеку становится совершенно безразлично, что о нём думают, что говорят, — такие пустяки беспокоят лишь в прыщавой молодости, это жиглявые студентики краснеют только при одном предположении, что их заподозрят в чём-нибудь легкомысленном, либо в топорной работе, достойной палача, там, где можно было обойтись ножичком для чистки ногтей, — потом бледнеют, синеют и начинают страдать от нехватки кислорода… Таганцев этот период уже прошёл. Правда, за нынешним периодом, впереди, находится другой, скажем так, мудрости, а если сказать жёстче, в лоб — старости.
Впрочем, когда человек стар, то о нём в большинстве случаев вообще не думают… Увы, это так.
А вообще, жизнь — это болезнь, и болезнь неизлечимая, от неё всегда умирают. Ещё раз увы!
Так неторопливо, постукивая перед собой палкой, словно бы пробуя землю на прочность, Таганцев добрался до Исаакиевской площади, постоял несколько минут молча, окидывая восхищённым взором великое творение Монферана, потом двинулся к ресторану «Росси»… Пардон, к бывшему ресторану «Росси».
Бывший ресторан не пустовал. В Питере помещения вообще не пустуют, в нём разместилась не китайская забегаловка с названием, вызывающим умиление, а важное советское учреждение. Даже вывеска новая была уже прибита к стенке — неровно написанная маслом на куске железа.
Нахлобучив на нос очки, Владимир Николаевич неторопливо подошёл к двери и прочитал вывеску «Дирекция 1-го дома Петроградского совета», покачал головой озадаченно:
— Ну и ну! Раньше таких страстей в здешних краях не наблюдалось.
Дверь тем временем хлопнула — она, кстати, осталась прежней, только её, чтобы не взяли приступом воры, обшили крест-накрест металлическими полосами, укрепили (витражи, кстати, исчезли, а были они очень хороши, ей-богу!) — в проёме показался белозубый синеглазый красноармеец в шлеме-будённовке, украшенной поднятыми наверх тёмно-бордовыми отворотами.
— Вам чего надобно, товарищ? — Голос у красноармейца был звонок, как полковая труба. — А?
— Ничего, — Таганцев неожиданно смутился, — просто раньше здесь был ресторан…
— А теперь нету ресторана, — красноармеец подхватил фразу на лету. — Потонул вместе со своей буржуазной начинкой и контрреволюционными привычками.
Таганцев понимающе кивнул и сказал:
— Ладно! — Хотя хотел произнести совсем другое слово: «Жаль!»
На душе у него сделалось сумеречно, хоть свечи зажигай, он покачал головой, глянул невидяще на красноармейца и, постукивая палкой по тротуару, двинулся в обратный путь.
Поход в прошлое не удался, колючая тоска, скопившаяся в Таганцеве, готова была выплеснуться наружу, пролиться слезами, горьким потом, болью, — он прошёл метров двести и, почувствовав себя усталым, присел на край низкой чугунной ограды. Вздохнул тяжело. Как бы там ни было, прошлое уходит и уходит безвозвратно, — вот ушёл и ресторан «Росси»… [3] Навсегда ушёл.
Не только это беспокоило Таганцева, беспокоила и новая группа, пришедшая из Финляндии, — десять человек. Встречал её лично Герман, он же решил и судьбу моряка умудрившегося в темноте сломать ногу, — не раздумывая ни минуты, заколол его.
— Документов у покойника никаких не осталось? — настороженно сощурившись, спросил у Германа Таганцев. — Вдруг чего-нибудь застряло в кармане…
— Никаких вдруг, — жёстко ответил Герман, — мы у него даже бабушкин медный крестик содрали с шеи, чтобы никаких зацепок не было…
«Всякая борьба предполагает потери, — устало подумал Таганцев, — хорошо, что больших потерь пока ещё нет…»
Это было впереди, и то, что большие потери обязательно будут, Таганцев уже чувствовал.
У Маши была своя жизнь в гулкой огромной старой петербургской квартире, где с места на место беззвучно перемещались тени, а может, это не тени, может, души людей, которые умерли в этом доме, душа предков Таганцева, души других людей, паркет, брикетины которого плотно подогнаны друг к другу и намазаны воском, отполированы, словно лаковые, а скрипят ржаво, несмазанно — не паркет, а старьё старьём — перемещаются, выходит, а может, это кто-то неведомый, живущий в ином измерении, подаёт сигналы. В том, что иное измерение, в котором живут люди, существует, Маша была уверена твёрдо. Спросила об этом у хозяина, тот ответил утвердительно.
— Он есть, — Таганцев показал пальцем на потолок, — Он всё видит и всё слышит, регулирует человеческие поступки, вмешивается, когда видит зло и несправедливость, помогает вершить добро. Ты веришь в Бога, Маша?
— А как же иначе, Владимир Николаевич? — Маша даже изумилась вопросу Таганцева: неужто такие вопросы можно задавать? Она подобралась, делаясь совсем худенькой, осмотрела Таганцева большими непрощающими глазами.
— А вы верите в Бога, Владимир Николаевич?
Ответ был короток и твёрд:
— Да.
Пошатнувшийся, поползший вбок паркет под Машиными ногами выровнялся, всё встало на свои места, напряжение стекло, и Машин взгляд сделался счастливым. Ну каково ей думать о других вещах, о политике и возрождении России — ей бы тепло поддерживать в доме, готовить чай, да ещё печь из сухарей сладкие, так хорошо идущие к морковному напитку, пироги. И чтоб лица гостей при этом были улыбчивыми, добрыми… Что ещё надо бедной служанке?
Но вот пришёл матрос, заронил зерно, совсем не думая о том, что оно прорастёт, а оно проросло: раньше Машу совсем не интересовало происходящее в доме, а сейчас заинтересовало. Она была ещё одним, невидимым и неслышимым участником совещания, происходившего в квартире Таганцева, — она умела передвигаться почти по воздуху — и всё, что услышала, запомнила.
Ей стало страшно: это уже никак не походило на разговоры, есть Бог на свете или нет? Бог есть, но есть ещё что-то иное, пострашнее Бога, способное нарушить её жизнь, даже больше — лишить жизни.
Стоя за портьерой, она слушала, как собравшиеся утверждали какого-то Иванова — Маша не сразу совместила фамилию с человеком, которого видела в первый раз и который ей очень не понравился: худосочный, плюгавый, изо рта дурно пахнет, взгляд подозрительно-неподвижный, будто у слепого, внешне кажется, что он ничего не видит, а на самом деле видит всё, — на должность руководителя офицерской группы своей организации и вдруг немо, совершенно беззвучно, одними только глазами заплакала.