— Дядечка!
Шведов стремительно сунул руку под полу пиджака.
— Хлеб есть?
Сощурившись недобро, Шведов произнёс наставительным тоном:
— Хлеб надо заработать.
— Я не бесплатно, дядечка, — воскликнула евреечка и ловким движением подняла платье. Под платьем ничего не было — ни рубашки-комбинашки, ни трусиков, голенький лобок был покрыть едва приметным чёрным пушком.
Шведов брезгливо сморщился.
— Сколько тебе лет?
— Это неважно, — высокомерно произнесла девчушка.
— Довели страну большевики, — Шведов сплюнул под ноги и потопал дальше. Исходила от него некая сила, которая одних притягивала к нему, других отталкивала, жёсткое плоское лицо его часто меняло выражение.
— Дядечка! — послышалось у него за спиной.
Шведов поморщился недобро, обернулся: за ним, неслышно ступая по асфальту ногами, обутыми в самодельные тапки, сшитые из брезента, увязалась евреечка.
— Ступай отсюда! — грозным приказным тоном произнёс Шведов. — Ну!
— Я недорого возьму, дядечка, — умоляющим голосом проговорила евреечка…
— Сказал тебе — ступай отсюда! — Шведов увидел, что у железной ограды, которой был обнесён крайний дом, обломился один прут, ухватил его поудобнее и через мгновение выломал с корнем — сила у Шведова имелась, недаром он по утрам баловался двухпудовыми гирями, — сжав зубы, он завязал прут в восьмёрку и бросил под ноги онемевшей евреечке. — Не ходи за мной!
Девчушка остановилась, всхипнула, а затем презрительно бросила ему вслед:
— Дурак!
Через полчаса Шведов оказался у дома, в котором жил руководитель «Петроградской боевой организации», остановился у среднего подъезда, внимательно огляделся, стараясь не пропустить мимо своего взгляда ни одной детали. Засёк двух старух, вынесших из дома скамейку и усевшихся на неё с двумя поллитровыми банками семечек, — лущили они подсолнуховые семена с такой скоростью, что плотные струи шелухи непрерывно летели в обе стороны — работали старухи, как машины; следом остановил взгляд на цыганке, гадавшей по ладони какому-то работяге, похожему на угрюмого чёрного коня; потом — на стае беспризорников, подбивавших ногами зоску — свинцовый пятак с прикреплённым к нему куском собачьей шкурки, это было сделано, чтобы зоска лучше летала и была управляема; двух подвыпивших мужиков с газетными кульками на плешивых головах — видать, ремонтировали дядьки чью-то квартиру, кульки на бестолковках не держались, постоянно съезжали набок — он ничего не пропустил, опытный человек Вячеслав Григорьевич Шведов, и ничего опасного для себя не засёк.
Стоять, светиться на улице не было никакого резона — те же старухи, любительницы подсолнуховых семян, могут запросто сдать его, и Шведов, в последний раз окинув оценивающим взглядом улицу, неспешно вошёл в подъезд.
Хвоста не было — он был в этом уверен. В подъезде постоял с полминуты, прижавшись спиной к холодной батарее — привыкал к полумраку, чутко слушал пространство; а вдруг наверху тоже кто-нибудь стоит, дышит нервно, прогоняя затхлый здешний воздух через две сопелки, Шведов обязательно его засечёт и уйдёт, даже не заглядывая в квартиру к новоявленному петроградскому подпольщику, но ничего подозрительного не заметил. Подъезд как подъезд, только очень сильно пахнет мышами — видать, на чердаке лежит слишком много книг, вот мыши и употребляют их потихоньку на завтраки и обеды. Не обнаружив ничего опасного, Шведов поднялся по лестнице наверх, к квартире, где жил профессор Таганцев.
Шаг его был твёрдым и одновременно бесшумным, в армии ходить так умеют, наверное, только пластуны: особая категория людей, которая и в разведке преуспевала, и города малым числом брала, и войны выигрывала — прообраз нынешнего спецназа.
У дверей квартиры Шведов также остановился, послушал: что там внутри, в самой квартире?
Тихо. Шведов решительно протянул руку к бронзовой бобышке звонка, с силой крутанул её. Потом крутанул ещё два раза, послабее, много слабее, таков был условный сигнал: один длинный звонок и два коротких.
3а дверью скрежетнул ключ, и на пороге возник невысокий, начавший полнеть человек с приятным улыбчивым лицом, плотными, хорошо выбритыми щеками и прищуренным, будто он заглядывал в орудийный ствол, взглядом.
— Отец просил передать вам, что он на два дня уезжает в Москву, — неторопливо проговорил Шведов. Это был пароль для связи, так было обговорено, Таганцев сам придумал этот пароль. Отзыв: «Спасибо, я об этом уже знаю», его Шведов также запомнил хорошо, из головы ножом не выскребешь.
— Спасибо, я об этом уже знаю, — с облегчением произнёс хозяин квартиры, посторонился, пропуская гостя в прихожую.
В доме было тепло, в прихожей стояли две переносные деревянные вешалки с круто изогнутыми рожками, похожими на ветки диковинного дерева. Шведов повесил на один из рожков свою фуражку.
— Прошу вас! — по-птичьи вздёрнув голову, пригласил Таганцев, рукою показал на проход, ведущий в кухню.
Шведов молча склонил голову и, сосредоточенный, прямой, неожиданно переставший излучать силу — он вновь погрузился в себя, и это Таганцев тоже почувствовал, — первым проследовал в кухню, сел на старый венский стул, стоявший у круглого деревянного стола с поблеклым и кое-где уже облезшим лаком. Стол был накрыт чистой льняной скатертью. Впрочем, неказистая скатерть эта была мала, Таганцев невольно поморщился: вечно Маша эта на всём экономит — гостей принимать неудобно, но в следующую минуту одёрнул себя.
— Извините! — пробормотал он неловко, как-то боком придвинулся к печушке, распахнул тяжёлую, отлитую из чугуна дверцу. — Эта машина такая: не подтопишь — не согреешься, — кинул в слабо горевшее нутро ещё два тёмных брикета.
— Наземным топливом топить печку?
— Сапропелем, прессованным илом.
— Сапропель, сапропель. Хорошее слово для пароля.
— Можно использовать.
— Придёт время, — Шведов улыбнулся, едва приметно раздвинув тонкие, твёрдые и невероятно сухие губы. Таганцеву захотелось как можно скорее предложить гостю чая.
— Собственно, ради этого мы с вами и встретились, — чистым и звучным голосом проговорил Таганцев и невольно покосился на дверь: а не слышит ли их кто? Квартира была пуста.
Гость в ответ ничего не произнёс, легко побарабанил пальцами по столу, произнёс задумчиво, словно бы для самого себя:
— Сапропель! Наверное, Владимир Николаевич, горит он, но всё-таки не греет.
— Хоть горит-то. Один вид пламени уже приносит тепло. Если руки не греет, то душу-то уж точно не отапливает.