— Это, Владимир Николаевич, из области философии, из высоких материй, а я земной человек, даже больше, чем земной — грешный, уязвимый, подверженный порче, — мне больше то подходит, что греет руки. Душа — дело второе.
— Считайте, что в этом вопросе мы с вами расходимся.
— Благодарю вас, — Шведов наклонил голову. Таганцев подумал, что Шведов, как военный человек, обязательно должен относиться к нему, невоенному, а значит, чужому, слабому, свысока, и это вызвало у него ноющее чувство, виски начало щипать, он приготовился в ответ на резкость сказать что-нибудь резкое, но Шведов произнёс примиряющее: — Если с вами пойдём в одной упряжке, у нас не будет, — он споткнулся, подумал немного, поправился, — у нас не должно быть разногласий ни в одном из вопросов, Владимир Николаевич!
— Я этого тоже хочу.
Что-то не складывался у них разговор. Таганцев не мог даже точно определить, в чём дело — то ли сбивала шведовская обособленность, его колючесть и высокомерие, то ли он сам не мог до конца довериться гостю, срабатывали внутренние тормоза.
Но останавливаться на полпути было нельзя.
— Простите, Владимир Николаевич, за незнание и серость, но что за должность большевики определили вам в Сапропелевом кабинете? Он за Академией наук числится?
— Совершенно верно. Должность звучная — учёный секретарь.
— Действительно пышно звучит. Люди, которые придумывают подобные титулы для разных мелких контор, относятся к двум противоположным категориям: либо они очень сильные, либо очень слабые.
— Большевиков слабыми назвать нельзя.
— Но и сильными тоже.
— Лучше преувеличивать мощь врага, чем преуменьшать, в результате неожиданностей меньше бывает, — в голосе Таганцева появились упрямые нотки.
Шведов склонил голову набок, в маленьких глубоких глазах его возникло жёсткое выражение. Этот человек не любил, когда с ним спорили, и Таганцев, опережая его, произнёс громко, тоном, не терпящим возражений:
— «Сапропель» — плохой пароль. Только для провала. Начало ниточки, за которую можно сдёрнуть с крыши ласточкино гнездо.
— Ласточки вьют гнёзда не над крышами, а под крышами.
— От «над» до «под» вообще-то большое расстояние, но в данном случае разница столь невелика, что её надо в лупу рассматривать.
— Странно, — неожиданно задумчиво произнёс Шведов, — мы с вами встретились, чтобы стать друзьями и единомышленниками, а разговариваем… — он махнул рукой. — И говорим-то ни о чём!
— Вы правы, — Таганцев понизил голос, — но лучше уж сразу обозначить все ориентиры, чем заниматься этим потом. Так в стрельбе можно промахнуться. — Помолчав немного и словно бы вспомнив о чём-то, досадливо поджал губы, на лицо его наползли морщины, он постарел. Надоели уколы, пикировка, расспрашивание, ирония над должностью «учёный секретарь», а он действительно учёный секретарь, и действительно учёный, самый настоящий. Не ровен час наступит пора, когда он будет избран президентом Академии наук. Он поставил чайник на «буржуйку». Брикеты ила в печушке разгорелись, пламя подало голос — пройдёт несколько минут, и «буржуйка» раскалится. Произнёс примирительно:
— Не будем об этом, не будем. Вы хорошо знакомы с Юлием Петровичем Германом?
— Да.
— Значит, нет необходимости характеризовать вам штабс-капитана?
— Бывшего штабс-капитана.
— Придёт время — всё вернётся на круги своя, — Таганцев подкинул в печушку ещё пару брикетов сухого ила. — И вы, конечно, знакомы с событиями, происшедшими с «Национальным центром»?
— Печальные события. Знаком и с ними.
— Меня тоже пытались под них подписать, но слава Богу, нашлись хорошие люди. Заступились. Но всё равно я предпочёл на время исчезнуть. Жил в Москве, менял квартиры, чувствовал кожей чекистов, да не дано им было… Если бы не заручительство Горького — обязательно бы взяли.
— Горького? — Шведов удивлённо приподнял брови, и Таганцев увидел, какого цвета у него глаза — тёмного, осеннего, когда идёт дождь и кругом хмарь, нет силы, чтобы разогнать темень облаков и неба, — ни ветер этого не может сделать, ни люди, — а в глуби зрачков колебалось, помигивало маленькое неяркое пламя. Увидев это пламя, Таганцев подумал: злое оно, может больно обжечь. — На что вам сдался большевистский писатель?
— Знаете, Вячеслав Григорьевич, любые способы защиты хороши. Если б не Горький, лежать бы мне сейчас с пулей в черепе среди таких же интеллигентов, как я, как вы — ничто не уберегло бы. Хорошо, что и я сам, и отец сумели доказать Горькому мою непричастность к «Национальному центру».
— А вы были здорово причастны? — злой пламенёк в шведовских глазах погас, брови выдвинулись вперёд, защитили взгляд, спрятали его в своей темени.
— Какая разница, Вячеслав Григорьевич, был или не был? Главное, что сумели доказать — не был причастен. Хотя на самом деле я был причастен… Но спасибо пролетарскому писателю!
— Раз уж речь зашла о «Национальном центре», с целями и задачами «Национального центра» вы были хорошо знакомы?
— Более чем.
— Разделяете их?
— Целиком и полностью!
— У «Петроградской боевой организации» есть своя программа?
— Без программы мы и шага не делаем. Есть программа. Составлена, обсуждена, поправлена и утверждена на заседании руководящего комитета нашей организации.
— Какова главная ваша цель?
— Свержение советской власти. Других целей нет.
— Эт-то хорошо, — удовлетворённо произнёс Шведов, потёр руки, потом подсел к печке, взял из эмалированного таза несколько тёмных, в остьях, шелушащихся брикетин торфа и кинул в печку. Голыми пальцами, не боясь обжечься, взялся за головку дверцы, прикрыл пламя. — В этом состоит и наша главная цель. Общая цель — и ваша, и наша. А «Национальный центр» мне очень жаль, толковая была организация, хорошо начала дело, неплохо работала, жаль, что недолго, — да не повезло ей…
Для молодого Таганцева сообщение о разгроме «Национального центра» было сродни удару тяжёлым предметом по голове, он ничего и сообразить не успел, хотя и ездил в Москву, и пережидал трудное время там, как оказался арестованным сам, даже впал в некий ступор, а когда пришёл в себя, когда его освободили, решил, что действовать надо крайне осторожно, а от суровых лиц и кожаных тужурок — спасаться, бежать, как заяц бежит от охотника. И вообще…
Таганцев вспомнил пору, когда были арестованы члены «Национального центра», как самое худшее время в своей жизни — не только небо, даже солнце над головой было чёрным. Ночью, когда в звучной темени ярко и дорого сверкали звёзды, переливались занятно, таинственно, он не видел звёзд, не слышал выстрелов, если они звучали рядом — а ночи и в Петербурге, и в Москве были лихие, выстрелы раздавались часто, были слышны крики и хрип людей, неясные личности громыхали ногами по крышам, забирались в чужие дома, грабили, убивали, а когда их накрывали, отстреливались люто, до последнего патрона.