— Мандраж е…й…
— Колотит?
— Ага. Как девочку перед первым разом…
— Ничего, сейчас пойдем…
Скорее бы взлетала ракета к началу атаки! Сколько ж можно натягивать нервы?
Противоборство сторон на дуге Белгород — Курск — Орел в десятых числах июля достигло пределов своего напряжения. Немцы, прорвавшиеся с юга под Понырями и Ольховаткой, а с севера под Прохоровкой и продвинувшиеся до тридцати километров, в ходе непрерывных боев, длившихся несколько суток, израсходовали наступательный ресурс, завязли в глубокой обороне советских армий и под ударами свежих сил начали медленный отход. Отсечь орловско-курский выступ не удалось. Пробить брешь в глубокоэшелонированной и тщательно подготовленной обороне русских не смогли даже новейшие танки и самоходки, на которые Гитлер возлагал все свои надежды, связанные с летним наступлением на Восточном фронте. Маятник сражения, да и всей войны, замер на мгновение и начал свое движение в противоположную сторону.
На реке Жиздре из-под Думиничей и Козельска двинулись в атаку 50-я генерала Болдина и 11-я гвардейская генерала Баграмяна армии. Первая имела задачей выйти к городу Жиздре. Вторая — на Хотынец.
На одном из участков прорыва в бой поднималась отдельная штрафная рота Солодовникова.
Когда огненная стена пошла в глубь немецкой обороны, Воронцов в последний раз посмотрел на часы, опустился на дно окопа и, запрокинув голову, выкрикнул:
— Взво-о-од! Приготовиться к атаке!
Он орал так, чтобы храбрые почувствовали за спиной крылья, а слабые собрались с духом. И сам себя взвинчивал криком, следом за которым придется подниматься и бежать в дымящуюся пустоту. И что кого ждет, никто не знает. Кого-то, самых везучих, — тяжелая работа до конца, бросок через нейтральную полосу, слепой огонь по врагу, запах крови, пороховой смрад, крики — о чем? о ком? И снова бросок: бегом, ползком, на карачках, через тела искромсанных товарищей, с разорванным от беззвучного вопля ртом. Кого-то — сама пустота. Через два шага. Через три. Через сто сорок три. Пуля сама сосчитает. Это ее работа. Солдату некогда. Вперед, вперед… У судьбы всё и все сосчитаны. Никто не будет обойден ее милостью.
Он очнулся уже за немецкой колючкой. Добрых двести метров осталось позади. С одного бока трепалась полевая сумка, с другого клацала тяжелыми дисками противогазная.
Немецкую траншею разглядеть невозможно. Где она, проклятая? Где-то там, за проволокой, где оседала пыль, дымились бревна вывернутых из земли блиндажей. Но проволока уже позади. Нет, только первый ряд. Только что перепрыгивали через свалявшиеся от взрывов, дрожащие, будто от ужаса, колючие клубки.
Рядом бежали вестовой Быличкин и сержант Численко. Правее, стараясь не заступать за линию флажков, пригибаясь под тяжестью бронеплиты и мин, едва успевали минометчики. В какое-то мгновение показалось, что в немецкой передовой линии никого нет. Либо всех перебило во время артналета, либо немцы, как не раз это они делали раньше, ушли во вторую линию и теперь поджидают их где-то там, дальше, за завесой дыма и пыли. Но когда до первых воронок осталось совсем немного, на правом фланге, где наступал третий взвод, заработал пулемет. Потом второй. Над бруствером, наполовину срытым снарядами, начали вспыхивать огоньки одиночных выстрелов. Но туда уже полетели гранаты. Бойцами уже не надо было управлять. Каждый, кто хоть раз побывал в бою, знал, что залечь здесь, перед ожившей траншеей, на дистанции автоматного огня, означало верную гибель.
— Сороковетов! Быстро! По пулемету!
Те присели на корточки и начали быстро собирать миномет.
— Сюда! Сюда! — И Сороковетов прыгнул в неглубокую воронку, затащил плиту и принялся прилаживать трубу миномета. Астахов откинул защелки одного из металлических контейнеров, которые нес с собой, и вытащил первую мину.
Воронцов побежал вперед. И вскоре увидел, как пулемет, плескавший отрывистым пламенем метрах в восьмидесяти правее, потонул в разрывах. Этого было достаточно.
Потому что, когда фонтаны взрывов осели, туда бросились штрафники взвода Нелюбина. А впереди уже слышались крики и удары. Воронцов бросился к поваленной сосне, за которой мелькали зеленые угловатые каски, вскинул автомат, пытаясь на ходу поймать в колечко прицела смещающиеся куда-то влево, видимо к блиндажу, чужие каски. Но его опередили. Через сосновые сучья прыгнули сразу несколько человек. Воронцов увидел напряженные спины бойцов. Один тут же запрокинул голову и упал, судорожно хватаясь сведенными мгновенной судорогой пальцами за воздух перед собой. Другой, перекинувшись через ствол сосны, тут же начал орудовать прикладом винтовки. Пилотка слетела с его головы. Воронцов прыгнул следом. Мельком взглянул на бойца, опередившего его, увидел край сержантского погона.
— Численко! Туда! — указал в глубину траншеи, где мелькали фрицы.
Сержант перешагнул через искромсанное тело в серо-зеленом мундире и начал судорожно сдергивать с поясного ремня гранату. Воронцов следом за Численко бросил и свою. Обе гранаты разорвались почти одновременно. Траншею заполнило пылью и копотью. Численко и еще двое бойцов, крича и обгоняя Воронцова, со штыками наперевес бросились туда и мгновенно исчезли. Воронцов бежал по брустверу, держа наготове автомат. Облако пыли и гари ветром стаскивало в сторону, и вскоре он увидел стоящего на коленях бойца из второго отделения. В горячке он пытался вытащить немецкую винтовку, глубоко увязшую штыком в его плече. Немец в проломленной каске лежал рядом. В углу траншеи лежали один на другом еще два трупа. Воронцову показалось, что они еще шевелятся. Их, видимо, убило взрывами гранат. Разорванные ремни, окровавленные головы, отлетевшие в сторону каски, куски сапог и еще чего-то, жуткого…
Воронцов ухватил обеими руками бойца, прислонил его к стенке траншеи, взял винтовку и осторожно потянул на себя. Штык не поддавался. Боец закричал от боли. Тогда Воронцов придавил его коленом и с силой дернул штык.
— Санитара сюда! — крикнул он. Но никто не пришел.
— Санитара! — закричал он еще громче.
— Убит наш санитар, — сказал боец, зажимая рукой рану. — Там, возле блиндажа лежит. Так что, видать, помирать и мне.
В глазах бойца такая невыносимая мука, что Воронцов невольно отвернулся. Хороший, видимо, солдат, подумал о раненом Воронцов. Из недавнего пополнения. Смело бежал впереди, не жался к земле. Бросился в рукопашную и свалил-таки своего противника. И двое других, в углу траншеи, тоже, должно быть, его работа. А теперь, когда получил штык в плечо, сразу потерял и силу, и злость, запаниковал. Боится, что его бросят.
Ротный перед атакой предупредил, чтобы раненых оставляли, что раненые не их дело, что ими займутся санитары. Санитары… Воронцов знал, что их во взводе всего двое — на каждого по тридцать с лишним человек. Даже если треть взвода ляжет замертво, а треть не получит и царапины, то оставшуюся треть двое не выволокут вовремя, и они неминуемо пополнят ряды первой трети. И команду ротного он продублировал по-своему: раненых перевязывать, быстро, по ходу движения, затаскивать в окопы и воронки и идти вперед. И предупредил, рассчитывая на впечатлительность личного состава: если кто увяжется сопровождать раненых в тыл, застрелю. Штрафники народ впечатлительный. Когда услышишь зачитанный трибуналом приговор, сразу обретаешь нечто, о чем прежде и не догадывался, и чутко потом, даже во время боя, слышишь над головой трепет крыл собственной судьбы.