И он вновь рассмеялся и даже поперхнулся сигаретным дымом.
— Да будет вам, давайте–ка лучше пойдем, — недовольно произнес Хейснер.
Но Кордтс и Фрайтаг пропустили его реплику мимо ушей. Говоря про Шерера, Кордтс ничего такого в виду не имел. Подумаешь, может, придет, а может, и не придет. Да и вообще, какое это имеет отношение к тому, что здесь творится. А если его слова что–то и значили, то их смысл он не смог бы объяснить даже себе самому. Просто некая сила напомнила ему о чем–то. Вот только о чем?
— Я просто хочу расстрелять офицеров, — неожиданно произнес он. — Хотя бы для начала.
Он впервые не смог устоять перед искушением выпалить эту фразу на одном дыхании, произнести вслух слова, которые уже давно вертелись на языке, на протяжении всех этих чертовых месяцев относительной тишины. И вот теперь он их произнес.
В ответ Хейснер не то хмыкнул, не то прошипел что–то невнятное. Во всяком случае, Кордтс с трудом разобрал слова. А сказал Хейснер, покачав головой, следующее:
— Вот так да, ни больше, ни меньше.
Кордтс покосился на него краем глаза. Хейснер также вопросительно посмотрел на него, как будто только–только обрел способность нормально видеть.
— В любом случае остался только один Хазенклевер, — вставил слово Фрайтаг. — Ты что, хотел бы отправить его к стенке?
Гебхардт погиб несколько дней до этого, во время артобстрела.
— Нет, не хотел бы, — ответил Кордтс. На самом деле он думал совсем иначе, хотя лично против Хазенклевера ничего не имел. И вот теперь очередная ложь. Немного помедлив, он поднялся на ноги.
— Это точно, нам пора, — произнес он.
Сказал и вышел из развалин, шагнув в никуда. Остальные двое последовали за ним, полагая, что он направляется в каком–то конкретном направлении.
Фрайтаг не закрывал рта. На самом деле в его намерения даже не входило шутить; на душе у него было скверно. Но разве это причина хранить мрачное молчание? Почему бы не попытаться развеять грустные мысли товарища?
— Эх, жаль, нет с нами Бельцмана, — сказал он. — Вот кого бы мы могли дружно расстрелять.
— Это точно, — согласился Кордтс. Он был рад, что избавился наконец от тяжкой ноши подспудных мыслей, правда, нельзя сказать, что ему от этого сделалось лучше.
— А ты, Хейснер, что на это скажешь? — поинтересовался Фрайтаг.
— Как что? Все верно. Бельцман был свинья еще та. Но провалиться мне на этом месте, если я позволю кому–то поставить меня к стенке. Уж поверьте, если припрет, то я перехитрю самого дьявола. Кстати, знаете что? Вы оба пустые болтуны, вот вы кто такие. А теперь пойдемте.
Они уже шагали и без того бесцельно, куда несли их ноги. Кордтс подумал, что Хейснер прав, что, в свою очередь, значит, что он бесхребетный дурак, и стоило ему об этом подумать, как давление вновь дало о себе знать с полной силой. К глазам подступили слезы, и ему стоило немалых усилий не позволить себе расплакаться.
— Куда ведет эта дорога, Гус? — спросил у него Фрайтаг.
— Никуда не ведет. Никуда.
Он почти выкрикнул это слово.
— Ну ладно, — произнес он уже спокойнее. — Я сейчас отведу Хейснера в госпиталь. А ты возвращайся в «Гамбург» и передай Хазенклеверу, где находится эта куча дерьма. Пусть он пришлет кого–нибудь, пока сюда не нагрянули другие. Зачем отдавать кому–то все это добро. Пусть поторопятся.
— Это верно, — согласился Фрайтаг. — Только давай сделаем по–другому — Хейснера в госпиталь отведу я. Помнится, ты говорил, что на дух не выносишь это место.
— Ну нет, с ним пойду я. Главное, долго там не задерживаться. Ну, как, идет?
На какое–то мгновение ему стало страшно, что Фрайтаг упрется и затеет спор. Впрочем, о чем здесь было спорить? В любом случае он просто послал бы его подальше.
Однако Фрайтаг лишь сказал:
— Ну, хорошо, если тебе так больше нравится. До скорого. Надеюсь, мы еще увидимся. А ты, Хейснер, поосторожнее, смотри, куда идешь.
У Кордтса словно камень свалился с души. Он даже отступил на несколько шагов назад. Фрайтаг стоял на развалинах невысокой стены, к которой вела груда битого кирпича, образуя нечто вроде пандуса. Перед Кордтсом простирались руины города, расположенного едва ли не на краю мира, города огромного, в сотни раз превосходящего размерами Великие Луки, посреди которых стояли, разговаривая между собой, несколько человек — их голоса отдавались посреди этой тишины странным эхом. Вернее, один человек стоял на стене, рядом с которой высилась груда битого кирпича, и обращался к двум другим, стоявшим посреди пустой улицы. Да–да, все именно так и было. Кордтс посмотрел на Фрайтага и пожалел, что порой разговаривал с ним как ребенок, однако порой было выше его сил выразить все, что накопилось в душе. Даже его непробиваемое спокойствие подчас было оскорбительным. Грязная свинья. Тупоголовый болван. Странный язык, дружеский и одновременно грубый, и главное, Фрайтаг постепенно его перенимал. Кордтс подошел к куче мусора и, ухватившись за торчавший кусок арматуры, подтянулся на стену. Затем повернулся к Фрайтагу.
— Ладно, до скорого. Еще увидимся.
— Угу, до скорого, — отозвался Фрайтаг. — Я только туда и назад. Ты, главное, не заблудись.
— Постараюсь.
— Ну ладно, тогда пока.
И Фрайтаг спустился вниз с другой стороны стены и направился назад.
Спустя какое–то время Хейснер сказал:
— Смотри, следи за тем, что говоришь.
— Подумаешь, — возразил Кордтс, — болтовня она и есть болтовня. Ты ведь это сам говорил. Можно подумать, другие ничего такого себе не позволяют. Я, например, слышал. Да и ты, думаю, тоже. Причем не только сейчас, но и раньше.
— Как же, слышал, — признал Хейснер, — но я тебя знаю. Ты такое можешь ляпнуть! Просто ты еще этого не сделал.
— А по–моему, такое можно сказать про любого из нас. Главное, чтобы к этому располагали обстоятельства.
— Ну ладно, как скажешь. Мне–то какая разница. Хотя я на твоем месте был бы поосторожнее.
— Ты даже не представляешь себе, какой я осторожный.
Хейснер не нашел что на это сказать. Сам того не замечая, он проникся к Кордтсу расположением. Однако если этот осел совершит глупость и за это его поставят к стенке, то это уже его личные проблемы. Как и остальные солдаты, Хейснер презирал кое–кого из офицеров, но были и такие, кого он искренне уважал и с которыми умел находить общий язык. Он даже легко мог представить себе, как выпьет с кем–то из них на брудершафт, как только закончится вся эта волынка и они смогут сорвать с себя осточертевшие погоны.
«Черт, если я окончательно ослепну, то сам пущу себе пулю в лоб».
Мысль эта посетила его сама собой, как будто он сам вообще ни о чем не думал. Не хотел думать.