Он приподнялся, посмотрел на расчет Дурова – нормально ли устроились ребята? Собственно, как они устроились, он знал, но вот как они чувствуют себя, не знал. Собственно, а как может чувствовать себя человек перед боем? Естественно, плохо. Пулеметчиков почти не было видно – накрыл, присыпал снег, растворил в пространстве. Есть, выходит, от тяжелых влажных чушек, что густо валят с неба, кое-какая польза. Оглянулся в другую сторону, туда, где лежали десантники. Десантники тоже устроились нормально, замерли – их также не было видно.
Самое худшее в жизни – особенно в жизни молодого человека, который еще не успел толком понять, что такое жизнь, – ожидание. И ожидание не где-нибудь в прихожей у заевшегося чиновника, а вот такое, как у Панкова, Дурова с Трассером, у десантников, когда и жить хочется и в бой вступить не терпится. А ведь одно противоречит другому.
И сердце продолжает колотиться оглушающе громко, изматывающе, оно ощущается во всем теле, во всех мышцах, в каждой косточке. Панков не выдержал, застонал, в следующий миг обернулся обеспокоенно: не слышали ли этот стон его ребята?
Вроде бы нет. Люди были скрыты валом снега, продолжающего обвально рушиться на землю с небес. Снег отрезал их от всего мира, друг от друга, сделал их одинокими, потерянными, от которых отказались и боги и другие люди.
Прошло еще несколько минут. Вдруг снеговой вал взвихрила розовая огненная вспышка, за ней послышался взрыв, за взрывом – острый, подсеченный железом, вскрик, потом мат и следом буквально в унисон с матом – еще один взрыв, более сильный, чем первый, заставивший снег замереть в воздухе. Чара вздрогнула, привстала на камне, но Панков рукой осадил ее, приказал:
– Чара, сидеть!
В воздух ввинтилось несколько красных трассирующих очередей, пули просекли пространство горячими стежками, утонули в рыхлой плоти старых гор. Это была слепая стрельба – самая неопасная, самая беспомощная.
Следом из-за поворота, из снеговой пелены вытаяли несколько фигур, и тут же десантники, заваливая их, дали длинную пулеметную очередь.
Душманов сдуло, снег, кажется, стал валить еще сильнее и гуще – от него делалось холоднее, чем было на самом деле, от камней тянуло холодом, по коже начали бегать колючие неприятные букашки – мурашки не мурашки, червячки не червячки, а именно букашки – близкие родственницы сырого тяжелого снега, беспардонные, вызывающие боль и усталость; букашки бегали, ползали – каждая со своей скоростью, – не только по коже, они проникали внутрь, в мышцы, в кости, грызли плоть.
«Сейчас будет жарко, так жарко, что снег до земли вряд ли будет долетать – он прямо в воздухе начнет превращаться в воду».
Из-за поворота неожиданно оглушительно гавкнул гранатомет, снежная пелена всколыхнулась, раздвинулась покорно, пропуская черный проворный предмет, и в камнях, взбив тучу щебня, взорвалась граната. Вреда она не причинила, выстрел был пустым.
Следом снизу, откуда-то из-под снега, прозвучала автоматная очередь, стихла. Панков присмотрелся, разглядел внизу плоскую шевелящуюся фигурку, похожую на собачью, понял, что это ползет душманенок – в халате и в здоровой мужской чалме, нахлобученной на голову, словно горшок, – от страха палит в воздух, себя подогревает, хотел было смести юного правоверного парой выстрелов, но не стал: пусть пока ползет парень, пусть живет.
Чара приподняла голову, зарычала, предупреждая Панкова.
– Тихо, Чара, – сказал ей капитан, – я все вижу. Не зевну, не бойся!
Ему было жаль пацаненка, не хотелось стрелять в него – молодой еще, глупый, но, с другой стороны, самыми безжалостными, лютыми бывают именно такие «молодые и глупые». Абдулла – тому пример. И добра они никогда не помнят… Если им кто-то попадает в плен – издеваются, мучают лишь ради интереса, ради того, чтобы хотя б немного подняться над своими сверстниками, утвердиться. Эти юнцы с выцветшими намотками на котелках и ошалелыми от напряжения, страха и любопытства глазами – страшные, они страшнее взрослых и чаще взрослых нажимают на спусковой крючок автомата, чтобы отправить кого-то на тот свет.
Панков подцепил душманенка мушкой автомата, вздохнул сожалеюще; юнец, словно бы что-то почувствовал, неожиданно замер, потом стремительно развернулся и также плоско, бесшумно, почти невидимый в снегу, пополз обратно.
«Так-то лучше», – удовлетворенно отметил Панков. Душманенок заполз на камень, оттуда снова дал короткую слепую очередь. «Вот гаденыш!» – Панков усмехнулся, перевел дыхание, поежился – за воротник ему въехала крупная холодная лепешка, потекла по телу вниз со спины на живот. Панков приподнял воротник куртки, приник к камню.
Несколько минут было тихо – душманы не рисковали высовываться из-за скалы, о чем-то советовались, а может, просто жевали насвой – табак, смешанный с пеплом, и думали о том, как бы засаду проскочить лётом, по воздуху, не задерживаясь тут ни секунды, и догнать уходящих пограничников, добить их… А засада пусть остается засадой, пусть кукует тут…
За каждую голову им, похоже, положили хороший гонорар, так что игра стоит свеч.
Конечно, жалости на войне не место, но Панкову было жаль хлипкого душманенка, хотя, может быть, и напрасно он его жалеет: тот со своим «калашниковым» начнет петь такие песни, что… А потом, всегда проще убивать человека, которого не видишь, не знаешь, что у него за глаза и как тонка цыплячья шея, на которой сидит непомерно тяжелая голова, – человека же, на котором хоть раз остановил свой взгляд, убивать трудно. И уж тем более трудно бывает убить пацаненка – ребенка, которого взрослые заставили взять в руки оружие. Впрочем, Абдулла тоже был ребенком…
Панков не сдержался, вздохнул. Чара укоризненно-понимающе покосилась на него и вдруг насторожилась, крупные уши ее поднялись, она, привстав на лапах, заворчала. Все было ясно – душманы пошли в атаку.
В следующий миг из-за камней с тихим хрипом вынеслась людская лава в халатах, в пятнистых куртках и в солдатских штанах, в джинсах и телогрейках – кто в чем, единой формы у этих архаровцев не было; несколько секунд лава неслась молча, потом кто-то из душманов не выдержал, располосовал снеговое одеяло автоматной очередью, закричал сипло, азартного стрелка поддержали другие стрелки – такие же коллеги в чалмах, научившиеся передергивать затвор автомата, но не больше, воздух заполыхал розовыми, желтыми, мертвенно-зеленоватыми, алыми огнями – боезапас у душманов был «новогодний», всех расцветок. Панков не выдержал, усмехнулся – любят душки иллюминацию!
Первым заговорил пулемет десантников – заговорил басовито, уверенно, спустя несколько секунд к нему присоединился пулемет Дурова. «Все-таки у моих ребят выдержка крепче, чем у десантников, много крепче», – невольно отметил Панков. Да, и выдержка крепче, и нервы получше – Дуров подпустил душманов к себе совсем близко и лишь потом ударил, он бил почти в упор, кромсая тела, халаты, куртки, вышибая из глоток мат и крики.
Лавина душманов еще некоторое время катилась на пулеметы, движение происходило больше по инерции, чем по боевому азарту, ноги сами несли людей вперед, но вот лавина остановилась, словно бы уперлась в стену, и люди, подавив в себе дыхание, зажав его зубами, понеслись назад. У них была одна задача – как можно быстрее уйти от пулеметов.