Старшим оказался высокий парень в штопаном камуфляже, с костистым лицом и блеклыми спокойными глазами разжиженного серого цвета.
– Сержант Карасев, – представился он.
– Зовут как?
Сержант смутился: не привык, чтобы капитан спрашивал у него, простого сержанта, имя, неловко переступил с ноги на ногу.
– А зачем, товарищ капитан?
– Вдруг помирать вместе придется?
– Помирать нам нельзя, товарищ капитан. Нам домой надо, – угрюмо проговорил десантник, – да потом, если бы помирать за родину – это одно дело, – он поднял глаза, посмотрел вдаль, за плечо капитана, где бешено крутился снег, – а за это помирать не хочется. И снег тут не русский, чужой.
– Ладно, националист! Как все-таки тебя, говоришь, зовут?
– Сергеем, Сергей. Отчество нужно?
– Не нужно.
– Тезка! – не сдержался, кашлянул Дуров.
Панков повернулся к Дурову.
– А тебе, друг Серега, еще одно задание: ставь противопехотные мины. Ставь, сколько осталось, – приказал капитан Дурову – сержант Дуров мог ставить мины так, как никто, – ни одна собака потом не в состоянии бывает их найти. Чара метнулась было за сержантом вслед, но Панков выкрикнул сердито и коротко, словно выкашлял: – Чара, назад!
Чара нехотя, склонив тяжелую голову к ногам, вернулась к капитану.
– А ребят твоих, сержант, как зовут? – Панков оглянулся на десантников, устанавливающих пулемет в каменном гнезде, – низкорослого, похожего на лесной лохматый корень паренька в натянутой на самые глаза каске с выглядывающим из-под нее пятнистым козырьком кепки и его напарника – такого же низкорослого, с бесцветными реденькими бровками и конопатым крестьянским лицом.
– Один – Чугунов, другой – Никитенко.
– Не графья, – не удержавшись, произнес Панков, – как и все мы. Все мы – тоже не графья, а обычные рабоче-крестьянские люди. Как и армия наша, не только пограничные войска. Дети графьев да палаточников у нас не служат – откупаются.
– Чугунова зовут Колей, Никитенко – Игорем.
– Коля, Коля, Николай, сиди дома, не гуляй… Кто из них умеет орудовать пулеметом, как швейной машинкой?
– Чугунов, – Карасев не сдержался, растянул потрескавшиеся губы в улыбке, – он что угодно может сделать… Может птице в полете отстричь хвост.
– Вторым номером кто? Ты или Никитенко?
– Никитенко. Я – на подхвате. Буду осуществлять общее руководство десантниками, так сказать.
– Общее руководство буду осуществлять я, а ты получи персональное задание: займи точку, с которой можно осуществлять более, чем общее руководство, – Панков показал на едва просматривающийся в снеговых вихрях мрачный каменный пупырь, нависающий над дорогой. – Сможешь туда забраться?
– Попробую, – Карасев неопределенно поднял одно плечо, – альпинистом никогда не был, но ходить по камням научился. В десанте ведь мастера всякие есть.
– На заставах тоже. Возьми с собой гранаты. У ребят своих возьми, пусть оставят себе по одной, этого хватит… Вот тебе пара гранат из моего запаса, – Панков отстегнул от пояса две «лимонки», отдал десантнику. – Там, на пупыре – самая удобная позиция. Двигай, Сережа, – Панков протянул Карасеву руку, тот в ответ – свою. Предупредил: – У тебя на обустройство – меньше всех времени.
– Ничего, справимся!
Через несколько мгновений Карасев уже растворился в снеговой круговерти. Панков специально послал его наверх – если на этот каменный пупырь поднимется хотя бы один душман, все пограничники окажутся у него как на ладони, – поодиночке перестрелять их окажется несложно, поэтому мрачный каменный пупырь этот должен держать свой человек.
Снег усилился, повалил так плотно, что стоило вытянуть в нем руку – рука пропадала. Панков поежился, глянул на часы: минут через пятнадцать душманы будут уже здесь. Поежился зябко – снег залез ему за шиворот, – подышал себе в горловину ворота, в сам распах куртки – было холодно, и если бы не старый, привезенный еще из училища шерстяной пуловер ручной вязки, купленный с рук на железнодорожном вокзале в Москве, – совсем плохо было бы.
Не хотелось ложиться на мокрые камни – студь опять будет пробираться внутрь, но ложиться надо было. Как только ребята установят пулеметы, устроятся, залягут в камнях, тогда заляжет и он.
Было тихо. Снег беззвучно валил с дырявых небес, крутился, хлопья были крупными, слипались на лету, становились еще более крупными, стремительно неслись к земле, рушились на нее, будто камни, но звука от падения этих камней не было, хлопья разваливались бесшумно.
Капитан присмотрел себе камень – пупырчатый, будто бы обросший бородавками, с выковыринами, прочный. На Памире водятся камни двух пород: старые – «деды» и те, что помоложе, поновее, – старые рассыпаются, пуля, случается, прошивает их насквозь, словно гнилье, а случается, и застревает, но на его величество случай здесь лучше не рассчитывать, а подбирать себе защиту понадежнее – камень помоложе, он прикроет, словно хороший щит.
Камень, который присмотрел Панков, был молодым. У старых камней совершенно нет блеска, они тусклые, мшистые, похожие на куски спекшейся пыли, а молодые поблескивают срезами, отличаются от старых своей формой. Старые камни обычно бывают округлые, сглаженные, никаких угловатостей, молодые же – сплошь из углов, оставляют ощущение некой колючести, что ли. Молодых камней на Памире много меньше, чем старых, памирские горы – это горы в возрасте.
Панков вздохнул: лезет же в голову какая-то каменная ерунда. Он помял пальцами виски – отросли патлы, волос полно и на голове и на затылке, пора обрезать их, усмехнулся устало: вот доберется он до следующего места службы, до следующей бани – тогда и пострижется. Если только доберется…
Послушал пространство, горы, камни. Здесь всегда бывает полно птиц – горластых красноногих памирских галок, кекликов, орлов, все зимуют рядышком, соседствуют друг с другом, сосуществуют, воруют у людей и у зверей пищу, орут, поют, дерутся, а сейчас жизнь словно бы вымерла на Памире: ни одного птичьего голоса, ни вскриков, ни клекота, ни пения.
Пусто, тихо. Тоскливо. Слышно лишь, как кровь хлопками бьется в уши. Панков красной закоченевшей рукой сгреб снег с камня, лицевую, обращенную к дороге, часть не тронул: душки – люди глазастые, сразу обратят внимание, соскреб снег внизу, подтащил два камня поменьше, поставил их стоймя, сверху положил еще один, плоский, получилось что-то вроде загончика с крышей, в загончик положил два рожка с патронами и две гранаты – последние, что у него были, из НЗ.
Позвал, не оборачиваясь:
– Чара!
Собака находилась рядом, она не покидала Панкова, держалась теперь только около него, словно бы опасалась за хозяина. Панков смел еще немного снега рядом с закутком, показал Чаре. Та покорно улеглась на камни.
Снег по-прежнему продолжал валить. Плотный, вязкий, холодный. Хотелось, чтобы он прекратился. Панков попытался вспомнить что-нибудь из детства, из своего прошлого, детдомовской жизни – ничего, все пусто. Голова пуста. И внутри все пусто. Ни прошлого у Панкова, ни будущего, одно только настоящее.