– Что, товарищ лейтенант, личный состав растеряли? – устраиваясь в коляске и лихорадочно намечая план действий, сказал Радовский.
Тот неприязненно посмотрел на него и сказал:
– Ты, ефрейтор, лучше о себе подумай. Еще неизвестно, что за фрукт ты в нашем ельнике. Пехота у нас тут не бродит. – И кивнул мотоциклисту: – Жарко, обыщи-ка его.
Начался обыск. Ничего, кроме самых необходимых вещей, которые могут быть в вещмешке у солдата, возвращающегося из госпиталя в часть, у Радовского не было. Оружие, компас, карту, нож и пистолет с запасными обоймами, – все это он зарыл в землянке под нарами, где отдыхал в последний раз и переодевался. Зарыл вместе с одеждой и записной книжкой. В вещмешке котелок, начатая пачка горохового концентрата и кусок мыла, пара портянок и сменные кальсоны. Все это хозяйство он нашел, обшаривая убитых. Но в голенище сапога лежала опасная бритва. Немецкая. Ее, при необходимости конечно же можно выдать за трофей. Бритву он с собой носил всегда. Совсем оставаться без оружия было еще опаснее.
Мотоциклист похлопал по карманам, пошарил за пазухой, заставил расстегнуть шинель. Потом вытряхнул содержимое вещмешка. Взгляд его на какое-то мгновение остановился на куске мыла, и Радовский понял, что у них здесь в танковой части, по всей вероятности, проблема с помывочными средствами. Хотел было предложить ему этот кусок. Но решил, что это только сильнее насторожит лейтенанта. Он и так не снимает руки со своего автомата.
Второй мотоцикл уже исчез в ельнике. Радовский посмотрел на дорогу, на болото, начинавшееся в тридцати метрах от них, прислушался. На дороге тихо. Никого. Только дальше, правее, слышалось урчание танковых моторов да за болотом стучал короткими беспокойными очередями немецкий «МГ». Там, за болотом, передовая. Если уходить, то только сейчас. И Радовский потянулся к голенищу сапога.
– Ты что? – окликнул его лейтенант.
– Нога ноет. Я ведь после госпиталя. Прошелся с непривычки. Видать, к метели. – Он потер голенище сапога и, почувствовав под рукой металлический хвостик бритвы, усмехнулся: – Погода-то, ребята, меняется.
Бальк лежал на замызганном тюфяке, видимо, оставшемся от хозяев, которых еще осенью эвакуировали из прифронтовой полосы в тыл. Он никак не мог уснуть. Он знал это за собой: пока не вспомнит, пока не переживет все события минувшего боя, пока не вспомнит имена и лица всех убитых, сон не придет. Так было всегда, когда он терял товарищей. Это была его безмолвная тризна по погибшим.
Пуля русского снайпера угодила в прицел Schpandeu и с упругим скрежетом отрикошетила в потолок. Бальк почувствовал прикосновение горячего и тяжелого, как свинец, вихря, пролетевшего мимо его виска и едва не задевшего край каски. В это время Буллерт закричал:
– Бинт! Быстрее давай бинт!
Бальк поднялся с коленей и на четвереньках переполз к пулеметным коробкам, где лежал его второй номер. Пуля перервала Пачиньски сонную артерию, и кровь из раны хлестала, как из прохудившегося шланга. Буллерт пытался зажать рану пальцами, но его пальцы скользили, и у него ничего не получалось.
– Бог мой! У него огромная дыра! Он сейчас истечет кровью!
Бальк разорвал упаковку, достал бинт, наложил тампон и начал бинтовать. Руки его дрожали, как будто сонную артерию пуля перебила ему. Но ему повезло. Вторая пуля попала в прицел и изменила траекторию полета. Его голова оказалась на несколько сантиметров левее. Снайпер целил в голову. В голову Балька.
И теперь, справляя свою бессонную панихиду по погибшему товарищу, он подумал: почему снайпер первый выстрел сделал не по нему? Как правило, обнаружив пулеметный расчет, снайпер вначале старается поразить пулеметчика, и только потом, когда у пулемета никого и огневая точка не ответит смертельной трассой, хладнокровно расправляется с остальным расчетом. Иногда, сделав единственный выстрел, на некоторое время затихает. Меняет позицию. Тогда, благодаря его осторожности, у расчета появляется шанс выжить.
А этот выбрал для первого выстрела Эрвина. Почему? Почему не его, Балька? Ведь первым номером был именно он!
Рядом на печи храпел Буллерт. Он так и завалился, не отмыв как следует руки. Потер их снегом, стряхнул, вытер о белую камуфляжную куртку. Даже от ужина отказался. Они разделили его порцию колбасы и сардин в масле. Кофе в кружке оставили на утро. Зато вылили ему в котелок порядочную порцию шнапса, разбавленного спиртом. Эту смесь третий год подряд здесь называли ликером. На Востоке все не так, как везде. Здесь и шлюх из передвижного армейского борделя называли подружками. Такого же качества был и ликер. Буллерт выпил все и лег. Теперь ему стало немного легче. Хорошо, что хоть это еще помогало.
Бальк перебрал в памяти все подробности боя, все детали, которые успел ухватить и удержать в памяти. И то, как Буллерт зажимал рваную дыру на шее Пачиньски, и закатыващиеся глаза Эрвина, и его предсмертный храп, совершенно не похожий на звук, издаваемый человеком. Сон не шел. Тогда он вспомнил все еще раз. Всплыли другие, более мелкие подробности, которые он упустил вначале. Картина стала более полной и ужасной. Но и это не помогло. Вместо сна начали одолевать клопы. Они жалили, как скорпионы. Черт бы побрал эту землю, промерзшую на несколько метров в глубину! Черт бы побрал Восточный фронт, пропитавшийся кровью, как бинт на шее Эрвина Пачиньски! Черт бы побрал эту берлогу с ее клопами, злыми и беспощадными, как партизаны в здешних лесах. И эту ночь! И этот вонючий тюфяк, на котором, кажется, успели по очереди, как на самой грязной шлюхе, переспать все солдаты Восточного фронта, включая и иванов!
Когда Бальк сомкнул усталые глаза, ему приснился вестфалец, тот самый, из поезда, который командовал их группой во время обстрела состава партизанами. Бальк сразу узнал его и хотел было сказать, какой он скотина, что заставил его расстреливать гражданских, которые, возможно, вовсе и не были партизанами и не имели никакого отношения к обстрелу поезда и взрыву железнодорожного пути. Ведь никто как следует так и не разобрался, кто они на самом деле. Потому что никто и не думал разбираться. Наступило такое время, война ушла в такую мрачную глубину, что стало уже совершенно неважно, кто из русских, поставленных перед расстрельной командой, действительно партизан, а кто просто случайный человек из гражданских, который, быть может, даже и ненависти не испытывает к ним, немцам, как большинство русских. Уже вовсю действовали приказы и инструкции о заложниках. Правда, не все офицеры брали на себя моральный груз следовать бесчеловечным приказам. Вестфалец следовал. Хотя и не был офицером. «Ты, эсэсовская скотина, я солдат, а не ублюдок из зондер-команды! Пропади ты пропадом!» – Такие слова хотел крикнуть Бальк унтер-офицеру с нашивкой «Вестфальский гренадер» на рукаве. Хотя тот не был эсэсовцем. И как только Бальк нашел в себе силы, чтобы крикнуть приготовленные слова, вдруг увидел, что перед ним вовсе не вестфалец из поезда, а русский старик. Старик, отец второго «партизана», душевнобольного, которого они тогда тоже поставили к березе. Но старик оказался более агрессивным, чем вестфалец. Старик целился в Балька из его же пулемета. Каким образом в руках у того оказался Schpandeu Балька, было непонятно. И как вообще в том лесу к западу от Орши оказался его пулемет, если он его оставил во взводе, который в то время занимал оборону в трехстах километрах восточнее? Старик улыбался беззубым ртом и все выше и выше, к самой переносице, поднимал массивный раструб пулемета, второй рукой придерживая его прямо за кожух. Бальк хотел закричать, чтобы старик не стрелял, что во всем виноват вестфалец, приказавший ему занять место в шеренге расстрельной команды. Но старик и слушать не хотел. Ствол поднялся на нужную высоту и замер. В следующее мгновение огненная струя ударила из раструба и опрокинула и Балька, и всех его товарищей, и маму, и старика Гальса, и дом в его родном городе, и все то, что он так любил с детства. Одна из пуль впилась ему прямо под глаз, но, как ни странно, только прорубила кожу и застряла в ней. Так осколки на излете впиваются в березовую кору. Пуля дергалась, как живая, видимо, пытаясь проникнуть внутрь, чтобы добить его. Он схватил ее, сдавил и почувствовал, как скользнули пальцы, раздавившие что-то мерзкое. Бальк рывком открыл глаза и почувствовал запах раздавленного клопа. Клопы пахли преисподней. И даже хуже. В кромешной темноте от этого запаха волосы вставали дыбом. От одного только запаха. Пропади все пропадом! Господи, Господи… Он перекрестился. Рука отекла и повиновалась с трудом. Вот чем кончается на войне каждая тризна, со слезами в горле подумал Бальк.