– Пош-шли-и!
Все было кончено в какие-то минуты. Сознание Петрова как будто отключилось, так что он потом долго ничего не мог вспомнить. Во рту першило, как будто он бежал кросс. Грудь болела, такое с ним случалось именно во время бега на длинные дистанции, когда силы, казалось, еще были, а дыхания не хватало. Рядом стоял на коленях профессор Хаустов. Каска его, расколотая надвое, валялась рядом. На жилистой шее кровоточил рубец. Хаустов прикладывал к ране белоснежный носовой платок и что-то беззвучно шептал синими губами, так что слов разобрать было нельзя. Губы профессора шелестели, как сухая трава на легком ветру. Шелестели одно и то же. Петров смотрел на него и не мог понять, как среди той грязи, пота и копоти профессор смог сохранить в такой первозданной чистоте носовой платок и почему он прикладывает к ране именно платок, а не воспользуется бинтом из индивидуального медицинского пакета. Коляденков тщательно вытирал снегом затыльник приклада своей винтовки и посматривал то на профессора, то на Петрова.
– Сустренулись… – проговорил кто-то, икая и матерясь.
Старшина Звягин считал убитых. Кого, своих или немцев, было непонятно. Считал-считал, сбился, потрогал бок под вырванным клоком шинели и начал считать сначала. Но снова сбился, плюнул и скомандовал:
– Раненых перевязать. Через пять минут всем собраться вон там, у березы. – И взводный указал вперед.
После того, что произошло в овраге, Петрову казалось, что то, ради чего они сюда пришли, произошло. Приказ выполнен. Бой окончен и можно идти назад. Но профессор Хаустов, отдышавшись, встал на ноги, поднял свою каску, осмотрел ее, вытащил из нее скомканную потную пилотку, разгладил и надел на голову.
– Пойдемте, Петров, – сказал он каким-то отяжелевшим голосом и перешагнул через распростертое на земле тело. Это был немец. Тот самый враг, которого он, студент истфака МГУ, Олег Петров, должен остановить здесь. Именно для того он сюда и пришел. Голова немца была искромсана так, что невозможно было понять, где его лицо, а где затылок. Петров смотрел на убитого и никак не мог понять, почему тот оказался рядом с ним. Кто же его так, подумал он, чувствуя внутри себя тошноту, которую, по всей вероятности, удержать уже не сможет, потому что она с каждым мгновением поднималась все выше и выше и, наконец, захлестнула пищевод, так что нечем стало дышать. Он успел только сказать профессору Хаустову:
– Глеб Борисович, что же это такое…
Кто-то крепкими руками держал его сзади за плечи. Кто-то потом плеснул на лицо воды и дал попить из фляжки. Он зачем-то подумал, что фляжка, должно быть, того самого немца, искромсанного прикладом или саперной лопаткой, и его снова стало выворачивать и корежить в приступе рвоты. Но внутри уже ничего не осталось, кроме желчи.
– Дайте попить, – отплевываясь от горечи, попросил он.
Ему снова дали воды. Фляжка так и осталась в его руках. Постепенно он пришел в себя и понял, что взвод идет к деревне, что он вместе со всеми, что рядом, живые, и профессор Хаустов, и Коляденков. Глеб Борисович все время шел рядом. Видимо, это он поил его водой и держал за плечи, когда Петрова рвало. Профессор где-то подобрал каску и теперь выглядел почти так же, как все. Каски теперь валялись повсюду.
Только когда уже вышли из оврага и рассыпались в цепь, Петров обнаружил, что штык и приклад его винтовки покрыты кровавой слизью. Он остановился возле борозды, на дне которой через снег набухала темная вода, и принялся отчищать приклад. Он смывал багровые наплывы и боялся, что его снова стошнит. Но внутри все будто онемело. И Петров подумал: видимо, это и есть то, о чем говорил профессор. Значит, дальше будет лучше.
Вышли к крайним дворам. Возле изгороди залегли. Пахло гарью. Пожар в деревне еще полыхал. Особенно там, на другом конце, возле переезда и насыпи. Оттуда и тянуло особенно едкой гарью. А здесь, похоже, не упало ни одного снаряда.
То, что они увидели дальше, ужаснуло их не меньше того, через что они прошли там, позади, в овраге. Кругом лежали мертвые тела. Многие обгорели, так что принадлежность их можно было понять только по стальным шлемам и оружию, лежавшему рядом. У других не было ни оружия, ни шлемов, ни одежды. Как будто пришли они сюда нагишом. Многие лежали в воронках и придорожном кювете. Они закрывали обугленными ладонями головы. В позах – ужас и обреченность.
– Вроде и ран нет, а мертвые, – сказал один боец другому, нагнувшись и рассматривая тело, едва прикрытое истлевшими лохмотьями.
– Снаряды такие, – ответил ему тот. – Кислород выжигают. Все живое мгновенно губят.
– Страшные снаряды.
– Так им и надо.
– А что, как и они нас такими долбить начнут?
– У них таких нет.
– Откуда ты знаешь?
– Лейтенант говорил.
Дошли до середины деревни. Здесь догорала баня. Других пожаров не было. Баня стояла за дорогой, внизу, почти в самом болоте, и к ней вела тропинка из ольховых колотых плашек. Тропинка была выложена старательной и хозяйственной рукой. Да и баня, видать, была свежая. Жалко. Сгорела. Снаряд упал дальше. Там дымилась огромная воронка. Горело старое дерево. Липа или ольха.
Ближе к переезду горело много техники. Тут побило и лошадей. Снаряды здесь ложились густо. Воронки перехватывали одна другую, и пойма возле переправы походила больше на заброшенный песчаный карьер. И всюду растерзанные тела лошадей и людей, обрывки кровавой одежды на изрубленных деревьях, искореженное железо, от которого еще исходили жар и запах преисподни.
Полугусеничный бронетранспортер с разбитой моторной частью и вырванным передним мостом чадил по ту сторону Боровны на пригорке. Он был развернут на запад. Возле пулемета застыл обгорелый пулеметчик. Он словно ждал команды «Огонь!», напряженно упершись плечом в бронещиток.
Значит, часть немцев все же пыталась уйти из-под огня и, возможно, кто-то ушел, разглядывая в бинокль результаты налета дивизиона гвардейских минометов, думал Мотовилов. После доклада старшины Звягина картина произошедшего стала еще более ясной. Уцелевшие сгруппировались на северо-восточном крыле Малеева, переждали налет и, взяв с собой раненых, решили выйти из зоны огня. Пошли оврагом, считая, что так безопаснее. Но именно там, в овраге, наскочили на второй взвод. Звягин встретил их гранатами и пулеметным огнем. Но в рукопашной второй взвод потерял треть своего состава.
Первую траншею Мотовилов приказал все же не занимать. Слишком уязвимой здесь была позиция. Слишком просматривалась из-за Боровны и простреливалась вдоль и поперек. Жаль было оставлять Малеево, где уцелело больше половины дворов и где можно было разместить на отдых бойцов, но непреложные законы войны заставляли его, командира подразделения, отвести роту на более надежный и безопасный рубеж. Здесь, в поле, фланги его закрывали болота и овраги. Дорогу простреливали орудия истребительно-противотанкового полка. При необходимости можно было отойти на третий рубеж, к Екатериновке. А потому, оставив в траншее на берегу Боровны охранение с пулеметом, Мотовилов отвел роту в глубину поля.