После той телефонограммы Мотовилов ожидал, что из Серпухова тут же прибудут люди из особого отдела, займутся и убитыми, и теми, кто наверняка сейчас бродит по лесу в их ближнем тылу. Но никто не прибыл из Серпухова для расследования этого происшествия ни сразу, ни потом. И Мотовилов понял, что нужно действовать самому. Ведь это его тыл. И, если что случится, с него в первую голову и спросится. На разъезде вон сколько складов, одних только артиллерийских снарядов. Да и роту могут отрезать в два счета.
Первый взвод заканчивал окопы на отсечной позиции. Часть людей тем временем отдыхала в блиндаже, построенном по всем правилам фортификации. Перекрыли двумя рядами бревен и замаскировали снопами соломы. Среди работавших на окопах ни Хаустова, ни студента Петрова Мотовилов не заметил и протиснулся в блиндаж. В ноздри ударило душным теплом и запахом давно не мытого человеческого тела. И ротный сразу подумал: если до вечера немец не сунется, ночью надо истопить несколько бань и хорошенько, может, даже и с парком, помыть роту. Санинструктор уже доложил: бойцов донимает вошь. А старшине надо сказать, чтобы съездил в Серпухов и привез на всю роту комплект чистого белья, летнего и теплого. И – мыла. Да и шапки уже пора раздать. А где их взять? Вот пускай в Серпухове и ищет. Там, говорят, швейная фабрика есть. Если не эвакуировалась, то подштанников моим ребятам нашьют скоро, размышлял Мотовилов, по храпу и сонному бормотанию пытаясь узнать, где спит Хаустов. С мылом, конечно, будет потяжелей. Но вошь и без мыла можно взять – паром! Пускай и бойцы попарятся хорошенько, и одежду через котлы протащить. Он включил карманный фонарик, и первое, что увидел, устремленные на него глаза профессора.
– Почему не спишь, Глеб Борисович? – спросил он Хаустова, хотя пришел с другим, и лишние разговоры разговаривать было некогда.
– Солдатский сон не дольше полета пули, – ответил Хаустов и начал собирать шинель, вытряхивать из нее соломенную труху, застегивать хлястик.
Мотовилов невольно подумал: откуда он знает, что я за ним?
Хаустов же подумал вот о чем: почему ротный так быстро забыл о недоверии к нему и теперь, после поездки на станцию и разведки, начал полностью доверять ему? Почувствовал военную косточку? Нашел надежную опору? Что ж, на безрыбье, как говорят, и рак… Голос Мотовилова разрушил его размышления:
– Времени, Глеб Борисович, нет. Слушайте приказ: поднимайте Петрова и Коляденкова, берите с собой свои трофейные винтовки, они вам там особо пригодятся, двоих стрелков возьмете из новоприбывших, отбирайте самых лучших, охотников. Пойдете к разъезду Буриновскому со следующей задачей…
Ночевать им пришлось в лесу. А до ночевки они успели дважды обойти разъезд. Вначале сделали небольшой круг, потом побольше. И, когда уже начало темнеть, в овраге неподалеку от железнодорожной насыпи наткнулись на трупы сержанта Плотникова и его разведчиков. Лежали разведчики в нижнем белье. У всех ножевые раны в области сердца и ключицы. Ни оружия, ни одежды нет.
Один из якутов наклонился к убитым, осмотрел их раны и сказал:
– Хотохон.
Хаустов вопросительно посмотрел на сержанта Кульбертинова. Тот пояснил:
– Он говорит, что все убиты большим ножом. Хотохон – по-якутски большой нож. Охотники такой берут, когда идут на крупного зверя. И еще Софрон говорит, что их было двое. Тех, кто их убил. Было два ножа.
Разведчики, все пятеро, лежали ровным рядом, словно стояли в строю. Раны у всех одинаковые. Лица спокойны, словно перед смертью ничего не почувствовали, никакой опасности. Словно и не ждали ее. Убитые в бою выглядели иначе. Значит, те, кто положил их в этом овраге, были хитрее, опытнее. И взяли разведчиков, скорее всего, без боя.
Второй якут был постарше сержанта Кульбертинова. Русский язык он знал плохо. Говорил редко, и то всего одно-два слова. Но подбирал он самое главное слово, так что и Хаустов, и остальные его всегда понимали. Кульбертинов взял его потому, что Софрон, по его словам, умел хорошо читать в лесу не только звериные следы, но и чувствовал человека за несколько десятков шагов.
Задача, которую поставил перед группой Хаустова ротный, заключалась в следующем: обнаружить «древесных лягушек» и, по возможности, обстрелять их на расстоянии; если же это окажется невозможным, то кружить вокруг разъезда до полудня завтрашнего дня, пока их не сменит другая группа.
Они нашли глубокий овраг, выходивший к безымянной речке или ручью, в темноте было не разобрать, наломали сухих еловых сучьев и разожгли небольшой костерок. Обложили его камнями, на камни поставили котелок и заварили брикет с гороховым концентратом. Варево получилось вкусным. Не хуже, чем из котла кашевара Надейкина. Хлебали по очереди, одной ложкой, по три ложки кряду, передавая котелок по кругу. Часовой, вернувшийся со смены, доел остатки, покряхтел и пошел мыть котелок в ручей. Это был Софрон. Остальные уже дремали, подстелив еловых лапок и вытянув ноги в сырых сапогах в сторону дотлевающих углей, которые быстро, буквально на глазах, превращались в тусклую золу.
Софрон некоторое время молча сидел на поваленной березе, то ли думал о чем-то, то ли слушал ночной лес и дальнюю канонаду. К ночи грохот на флангах немного утих. Потом встал, взял котелок и пошел в глубину оврага. Шел он тихо, легкой походкой росомахи. Часовой стоял на верху, прохаживался между соснами и курил толстую, как винтовочный ствол, самокрутку. Табаком пахло сильно, и Софрон, нахмурившись, покачал головой. Подумал: так ведет себя в тайге очень глупый зверь.
Спустившись к ручью, Софрон отыскал место, где можно было подойти к воде. Вода была черная, непроницаемая, как осенняя ночь. Он ополоснул котелок, зачерпнул, чтобы принести свежей воды своим товарищам, а может, и поставить чаю. Лесные травы, которые зеленеют и цветут летом, осенью замирают, тускнеют, как прогоревший костер, которому больше не дают дров, но не умирают насовсем, и из них получается хороший отвар. Софрон потянул ноздрями воздух: когда шел к ручью, наступил на какую-то травку, и она запахла так, как, должно быть, пахла летним вечером в пору своего цветения. Хорошо бы ее найти, подумал Софрон, и тут почувствовал запах костра. Видимо, стало холодно, и кто-то встал, оживил потухший костер, но зачем-то бросил в огонь осиновые дрова. Осина, даже сухая, издавала горький запах, как плохо просушенная или подмокшая махорка, когда ее даже смешаешь с хорошим табаком. Снова покачал головой Софрон и быстрой походкой росомахи пошел назад.
Но чем дальше он уходил от ручья, тем слабее становился запах костра, а вскоре и вовсе истончился и исчез. Подойдя к спящим товарищам, Софрон вначале растерялся. Костер совсем погас и превратился в черное пятно вокруг затоптанного снега. Часовой тоже докурил свою самокрутку и тихо караулил ночь и их покой, ждал своей смены, когда тоже сможет прикорнуть в еловых лапках и увидеть во сне родину. Но Софрон вдруг понял, что спать в эту ночь нельзя. Он тронул за плечо Хаустова и сказал:
– Командир.
– Что случилось? – Хаустов сразу открыл глаза, как будто и не спал. И сразу прислушался.