Так прошло довольно много времени. Если бы в кабинете присутствовал сторонний наблюдатель, он бы с удивлением обнаружил, что по мере чтения Николай II стал терять свою царственную величественность, взгляд его сделался беспомощным, а руки, и без того излишне нервные и беспокойные, начали заметно подрагивать.
Через некоторое время Николай II поднялся и подошел к окну.
Над дворцовой площадью кружились снежинки, медленно и важно опускаясь на каменную мостовую, на Александрийский столб, на фуражки и шинели проходящего мимо взвода гвардейцев.
Быстрой победы не получилось. Война затянулась и превратилась в соревнование экономического потенциала воюющих стран, и Николаю II стало страшно. Он словно на секунду-другую увидел будущее своей страны, увидел хаос и звенящую пустоту, которая медленно, но неотвратимо заполняла собой все пространство огромной империи, и не было ей ни начала, ни конца.
В лагере для военнопленных, где находился поручик Нелюбов, в середине зимы объявились дремавшие до поры болезни. Каждое утро специальные команды добровольцев выносили из бараков своих умерших товарищей и, стоя на январском холодном ветру, ожидали разрешения лагерных властей похоронить несчастных.
По прихоти судьбы, оказавшись в лагере для нижних чинов, – офицеров германское командование держало отдельно, – Борис в полной мере ощутил силу духа и несгибаемую волю русского солдата. Голод и болезни выкашивали целые бараки, но многие солдаты, будучи в более тяжелом положении, старались поддержать тех своих товарищей, которые от голода и лишений совсем пали духом и в безумной лихорадке, блестя воспаленными глазами начинали с болезненным вожделением поглядывать на сторожевые вышки в надежде получить спасительную пулю.
Попав в плен в форме немецкого солдата, Нелюбов на допросе назвал первые пришедшие в голову имя и фамилию, и теперь в душе беззлобно посмеивался над своими товарищами по несчастью, видя, что не только немцы, но и его соотечественники с полной уверенностью приняли его за простого русского мужика.
«Все мы из одного теста, – долгими ночами размышлял Нелюбов. – Переодень да заинтересуй собственной шкурой любого, и мы сразу же готовы играть навязанную нам чужую роль».
Но поручик кривил душой. Сохранив честь русского офицера, он был несказанно рад, что его истинное имя и чин остались для немцев загадкой. В этой ситуации был лишь один существенный минус, который с каждым днем все больше и больше беспокоил Бориса. Постоянно думая о возвращении в Россию, Нелюбов тем не менее понимал, что в одиночку совершить побег практически невозможно. Нужен был надежный товарищ.
Однажды, в начале зимы, терзаемый полчищами вшей, Борис, ворочаясь с боку на бок, долго не мог заснуть, когда вдруг к нему с необычной просьбой обратился его новый сосед:
– Ты, вот что паря! Ты шинельку-то свою дай. Мы им сейчас холодную устроим!
Нелюбов ничего не понял, но, повинуясь безапелляционной уверенности соседа, протянул шинель и с любопытством стал наблюдать, что будет дальше.
А сосед, вырыв в мерзлой земле небольшую ямку прямо под нарами Бориса, закопал его единственное имущество, которое ночью служило поручику покрывалом, а днем – верхней одеждой, да так, что только ворот торчал наружу и, пересев к нему на нары, хитро подмигнул и прошептал:
– Вы, ваше благородие, не сомневайтесь, к утру мы их всех изведем. Они ведь, глупые, из мерзлой земли к теплу потянутся, да и повылазят наверх, тут им, кровопийцам, и придет конец.
Нелюбов обратил внимание на этого солдата сразу, как только он появился в бараке. Некая дремавшая огромная сила в сочетании с добродушной уверенностью выделяли его из числа других пленных. В экстремальной ситуации, когда человеческая жизнь стоит дешевле тюремной баланды, когда воля, разум, инстинкт самосохранения ежеминутно подавляются лагерной системой, более отчетливо проявляются внутренние скрытые резервы человека, его стержень и сила характера.
Савелий Мохов, так звали солдата, почувствовав внимание со стороны Нелюбова, тоже начал присматриваться к нему и, когда рядом с поручиком умер сосед и освободились нары, не раздумывая, перебрался на освободившееся место.
– А с чего ты взял, что я их благородие? – вполголоса произнес Борис. Нельзя сказать, что он был слишком удивлен подобной проницательностью соседа, но за время, проведенное в лагере, Нелюбов привык держаться настороже и ни с кем из заключенных умышленно не заводил приятельских отношений. И сейчас, оценивая ситуацию, Борис понял, что ему до смерти надоело сторониться людей. Будучи по природе отчаянно смелым человеком, Нелюбов принял существующие лагерные правила игры, но при этом бесконечно тяготился ими.
– Вы уж не обижайтесь, но в вас порода чувствуется, – Савелий невольно оглянулся на соседей. – Я ведь сразу понял, что вы офицер. Да вы не беспокойтесь, я – могила! Что знаю, то с собой на тот свет унесу, – и тяжело вздохнув, добавил:
– Я вашбродь в плен второй раз попал. Первый раз – в девятьсот пятом, в Русско-японскую кампанию. Но у японцев порядки другие, они к солдату с чувством относятся – как к воину, хотя… ихние самураи считают плен страшным позором, за который полагается смерть.
– Так ты в Порт-Артуре воевал?
– Да уж, воевал… – промолвил Савелий и, помолчав, добавил:
– Измена была в армии, это все знали. Мы по японцу вдарим, он бежит, а нам команда – оставить позиции, – Савелий горестно махнул рукой. – Я один раз в разведку пошел с нашим прапорщиком, версты три мы по сопкам прошагали, а японцев так и не встретили. Прапорщик разозлился и говорит, пойдем, мол, Савелий обратно, нужно в полк доложить, пока японцы эти сопки не заняли. Что потом произошло, я так и не узнал, но вместо того, чтобы идти вперед, мы опять стали к Артуру пятиться. Я через два дня прапорщика видел – злой как черт! Ох, и лихой он был человек! Его в столице из гвардейцев разжаловали и к нам прислали, так его все япошки знали и очень боялись. Он без языка из дозора никогда не приходил, и все офицеров ихних норовил сховать, – Савелий с сожалением покачал головой:
– Он и погиб геройски. В Артуре, рядом с городом, на Электрическом утесе батарея десятидюймовок стояла… Перед сдачей города наши генералы решили ее взорвать, от греха подальше, чтобы, значит потом по своим не стреляла, когда мы возвертаться будем. Но что-то там не заладилось – те, кому было приказано взорвать, то ли погибли, то ли куда-то пропали, а японцы-то уже по городу маршируют. Прапорщик как узнал об этом, сразу на коня и наметом на Электрический утес. Уехал, а через полчаса как громыхнет! – Савелий довольно хмыкнул. – Японцы потом дюже злые были, все пытали, кто батарею взорвал.
– Как фамилия прапорщика? – Борис с явным интересом слушал рассказ Савелия.
– Максимов, Василий Кондратьевич, Царство ему Небесное. Я ведь в плену почитай больше четырех лет провел… и у многих про него выспрашивал, может, видел кто…
– Как это больше четырех лет? В конце девятьсот шестого года было объявлено, что в Японии не осталось ни одного русского солдата? – в интонациях Бориса послышались нотки недоверия, которые, однако, совершенно не смутили Савелия. Словно соглашаясь с Нелюбовым, он утвердительно кивнул головой.