Ральф ведет пальцем по всей протяженности Дона, останавливаясь у таких названий, как Воронеж, Россошь и, наконец, Ростов.
— Кажется, был такой лауреат Нобелевской премии, который написал книгу «Тихий Дон».
— Летом 1942 года Дон не был тихим, — говорю я.
Ральф бросается в кресло и рассматривает мой «Натюрморт с Россией».
— Но разве это натюрморт? — думаю я. — Ведь вся стена окрашена кровью.
— Принести тебе пива?
Нет, ему не надо, он уже достаточно сегодня выпил.
Он мог бы все-таки спросить, что же произошло дальше, когда и где погиб его дед. Но он не задает вопросов.
Я бы не хотела, чтобы наш разговор закончился впустую, перед тем, как он пойдет спать. Поэтому я спрашиваю его о крупной демонстрации албанцев в Приштине, которая произошла полгода назад. Было ли там опасно?
Он удивляется тому, что этот случай вообще был упомянут в немецких газетах. Разумеется, ничего опасного не было. Люди могут устраивать демонстрации, сколько им вздумается, но все должно идти мирным путем.
«А если мирно не получится, то вам придется тогда стрелять», — мелькает у меня мысль, но я не говорю об этом вслух.
Я сохранила газету за 11 июня 2003 года, она лежит среди бумаг моего отца. Когда Ральф обнаруживает ее, то рассматривает фотографию солдат, несущих четыре гроба. Перед каждым из гробов фотография погибшего бойца. На другой странице газеты снимок траурной церемонии в аэропорту Кельна. Гробы, укрытые флагами, на одном из стульев сидит в одиночестве министр обороны.
— Это дело не имеет никакого отношения к той старой твоей войне, — говорит Ральф и указывает на снимок с четырьмя гробами.
Я в этом не уверена, но ничего не говорю.
А что мог бы сказать сидящий в одиночестве министр матерям молодых солдат, которых разорвала бомба в Кабуле?
В газете написано, что они погибли за мирный завтрашний день.
Но, возможно, он размышлял о том, что погибли всего лишь четыре человека. Лес рубят, щепки летят. Те четверо могли бы точно так же въехать на своем автомобиле в дерево или попасть под танк на военном полигоне в Мунстере. Жизнь везде опасна, что в Мунстере, что в Кабуле.
Почему я не могу поговорить с моим сыном о таких вещах? Я должна постоянно сдерживать себя, я не осмеливаюсь говорить то, о чем думаю.
— Ты тогда уже была на свете? — спрашивает Ральф и показывает на географическую карту.
— Я никогда не видела твоего деда.
Ральф рассматривает солдат, стоящих на снегу. Я ощущаю его неприятие этой серой военной формы.
— Мне кажется, ты похож на своего деда.
Парень качает головой, он не желает никакого сходства с солдатом вермахта.
Все-таки он приносит себе пиво.
— Миллионы детей никогда не видели своих отцов, — говорю я ему. — Солдаты получали отпуск, зачинали ребенка, отправлялись на фронт и оказывались под землей, прежде чем истекали положенные девять месяцев. Так было не только с немецкими детьми. В России, Франции, Англии и Америке отцов отправляли на войну, и они погибали, прежде чем их дети были в состоянии задавать вопросы.
— Ты значит, тоже из тех детей? — спрашивает Ральф. И после некоторой паузы:
— Тебе не следовало бы так сильно углубляться в ту старую историю, сегодняшнее время важнее.
Нечто похожее говорит также и Вегенер. Он называет это смотреть вперед: «Когда у тебя пятеро детей и пятнадцать внуков, то нет времени задумываться о своем отце». Но у меня лишь только этот парень, а переступят ли внуки порог моего дома, это еще вилами на воде написано.
Рядом с названием населенного пункта «Старый Оскол» я рисую крест. Он мог бы теперь задуматься о том, что там похоронен его дед, но мой сын пьет пиво.
— Что это за странная коллекция? — удивляется он, когда видит объявления о смерти, которые прислал мне Вегенер и которые я прикрепила кнопками к карте России.
— Это объявления в память о погибших во Второй мировой войне, — объясняю я.
— Но ведь они помещены в наше время, — говорит Ральф и зачитывает мне даты: 31 января 2003 года, 30 апреля 2003 года, 3 мая 2003 года… Спустя 60 лет люди все еще вспоминают о своих погибших родственниках.
— Тебе кажется странным то, что кто-то помещает объявление в газете о своем отце, погибшем на войне?
— В какой-то степени, да, — говорит мой мальчик. — Зачем они это делают?
Не знаю, должна ли я ему это объяснять. Эти люди полагают, что мертвых обманули дважды. Вначале те, кто послал их на войну, затем другие, которые забыли про них после войны.
Но я не говорю этого моему мальчику. Он также не проявляет к этому особого интереса, он вновь водит пальцем по карте России, пока не утыкается в Харьков.
— Там тоже была кровавая бойня, — говорю я и рисую овал вокруг города, там была битва в окружении.
— Твой дед с первого дня войны с Россией вел дневник, — говорю я. — Если тебя это интересует, то ты можешь почитать его.
Нет, его это не интересует.
— Для чего ты все это делаешь? — спрашивает он вдруг. Иначе говоря, следует это понимать так: если тебе скучно на пенсии, то найди себе занятие более разумное, чем эта проклятая война.
— Потому, что это мой отец, — говорю я. — Кто-то же должен позаботиться о нем.
— В школе мы проходили Вольфганга Борхерта, [47] — вдруг вспоминает он.
— И тебе не жаль было бедного Бекманна? [48]
На это он не находит, что ответить, и молчит.
Тем первым, которые вернулись с войны и об этом написали, еще верили, в частности Вольфгангу Борхерту и Генриху Бёллю. Но затем миллионы солдат ушли в безвестность, целая армия в серых шинелях была объявлена бандой разбойников, с которой никто не хотел иметь ничего общего.
Я начинаю волноваться, и он замечает это. Я рассказываю о демонстрациях, которые организовывались, когда он был еще совсем маленьким мальчиком. Тысячи людей проходили в колоннах по городу и несли плакаты с надписью «Солдаты — убийцы». Мой отец был убийцей? Мой сын тоже убийца? Я не могу так просто уйти от этой темы.
— Вам уже приходилось стрелять в людей в Косово? — спрашиваю я его.
— Только для острастки в воздух, — говорит он.
— Но ведь могло так статься, что вам пришлось бы стрелять. Тогда вас бы тоже встретили плакатами «Солдаты — убийцы».
Ральф видит это по-другому. Он частичка армии в защиту мира, которая старается приносить только пользу в отличие от вермахта, где был его дед.