На нарах вокруг майора Бергдорфа образовалась небольшая группа. Они говорили о боях за Тракторный завод.
— Еще немного — и мы бы заняли завод, — сказал капитан. — Русские удерживали всего несколько развалин на волжском берегу.
— Точно. Я хорошо помню наше наступление 14 октября, — вмешался в разговор майор. — Мои батареи с самого утра вели ураганный огонь, и все по Тракторному заводу.
— Не забывайте, господин майор, и усилий нашей авиации, — заметил старший лейтенант в летной форме. — Наши бомбардировщики сбросили немало бомб на завод. Все небо заволокло дымом и копотью.
Я невольно прислушивался к их разговору.
Мельцер толкнул меня.
— Вы слышали? — спросил он. — Я не был трусом. Я жертвовал всем, у меня немало наград, но я полагаю, что сейчас не время так широко разевать глотку. — И, немного помолчав, добавил: — Русские — стойкие солдаты, нисколько не хуже нас. Думаю, что мы просчитались в отношении их. Как бы мы ни крутили, ни вертели, на Волге они нас здорово побили. Мне это абсолютно ясно. Неужели эти вояки, на нарах, не понимают этого? Противно слушать их бахвальство.
Таких слов от Мельцера я не ожидал, но чувствовал, что говорил он от души.
«Неужели, — думал я, — эти вояки уже успели все позабыть? Неужели они не сделали для себя никаких выводов? И какой только ерунды они не говорят!» И снова я стал вспоминать.
… Наша моторизованная санитарная рота в начале октября развернула дивизионный медпункт на северной окраине Сталинграда, в Городище. Вскоре после этого поблизости от нас расположились новые части. Это были испытанные в боях саперные батальоны. Многие из офицеров и солдат этих батальонов были награждены Железными крестами I класса и значками пехотинцев за участие в атаках. Большинство из них воевали под Варшавой, Севастополем или же в других «горячих местах». Некоторые офицеры получили Немецкий, а то и Рыцарский крест.
По приказу Верховного главнокомандования эти отборные саперы были собраны вместе и на самолетах переброшены в район Сталинграда. Вместе с тремя нашими дивизиями им предстояло выбить части Красной Армии из руин Тракторного завода.
Один батальон саперов расположился в балке, на дне которой зарылись в землю и мы. Иногда, встречаясь со своими соседями, мы перебрасывались словом. Саперы чувствовали себя уверенно и нисколько не сомневались в успехе этой операции.
На рассвете 14 октября 1942 года в Городище задрожали дома, посыпались оконные стекла. Артиллерия и авиация наносила массированный огневой удар по узкой полоске земли в районе Тракторного завода.
Никто не сомневался, что после такого налета там камня на камне не останется.
Однако защитники Тракторного остались в живых, и они дали это почувствовать солдатам трех пехотных дивизий и пяти саперных батальонов, когда те после бомбардировки и обстрела Тракторного пошли в наступление.
С полудня 14 октября наша санрота в Городище стала получать столько раненых, сколько мы никогда не видели. На чем только их не привозили! На чем только их не приносили!
Особенно много раненых поступило ночью: эти раненые несколько часов пролежали на ничейной земле, так как днем их невозможно было оттуда вынести. Некоторые из них умерли в пути.
В этом бесконечном потоке раненых оказалось немало саперов, которые за день до наступления хвастались своими заслугами и были так уверены в успехе. И теперь этих здоровяков приходилось класть на операционный стол.
На медпункте эти «геркулесы» чувствовали себя уже не такими героями. У одного из саперов в теле сидели две пули: одна разорвала легкое и желудок, другая пробила тонкую кишку. Операция продолжалась целых три часа. А в это время десятки других раненых дожидались очереди в операционную. После операции раненого положили в соседнее помещение, где он, не приходя в себя, умер.
Следующему раненому, попавшему на операционный стол, повезло больше: у него было прострелено колено. Пока врачам давали чашечку кофе, я подошел к раненому.
— Откуда родом? — спросил я.
— Из Фридрихсгафена.
— А как вы стали сапером?
— Я доброволец. Здесь я прохожу своеобразную практику. Как вы думаете, ногу мне не отрежут? Смогу я еще получить офицерское звание?
Этот парень был убежденный нацист, до мозга костей преданный своему фюреру. Даже сейчас, лежа в операционной, он думал об офицерском звании.
Немецкое кладбище в Городище росло день ото дня, и не только за счет убитых, но и за счет тех, кто умирал на операционном столе или в медпункте…
А тут какой-то капитан, лежа на нарах, разглагольствовал о том, что «еще немного, и мы бы заняли Тракторный завод»…
Монотонно выстукивали колеса свою дорожную песню.
Четвертые сутки нашего путешествия в неизвестность подходили к концу. В вагоне было темно. Снова наступила ночь, которая будет тянуться так же долго, как и предыдущие. И опять мрачные мысли будут бередить душу.
Вот уже несколько часов подряд Мельцер молчит, но то и дело ерзает на заднем месте. От длительного сидения у нас вообще ломит все кости.
— О чем задумались, Мельцер? — спрашиваю я его через правое плечо.
— Мне все осточертело! И зачем только мы остались в живых? Лучше бы в мае 1940 года, когда меня ранило в ногу, я истек кровью и умер. Или погиб бы под Сталинградом… Какой смысл вот в такой жизни?
Что произошло с Мельцером? Его, видимо, охватило чувство страшной безнадежности.
— Так можно потерять всякое мужество, — ответил я ему. — Мне знакомо такое состояние. Но ведь в подобном положении находимся не только мы с вами, а буквально вся Германия.
— Я думаю по-другому. Военное счастье еще улыбнется Германии. В этом я уверен. А вот мы, остатки 6-й армии, будем влачить жалкое существование. Русские бросят нас на принудительные работы, а это похуже смерти.
— Дорогой Мельцер, — пытался я несколько приободрить его, — давайте пока не будем торопиться с выводами. Чем тяжелее будет работа, на которую нас пошлют русские, тем больше они нам дадут того, что необходимо для жизни. Иначе какая работа будет от живых трупов? Вот так-то.
— Не следует тешить себя надеждами, — возразил мне Мельцер.
На этом разговор оборвался. Каждый думал о своем. Лежащие на нарах изредка перебрасывались словами. Временами все разговоры затихали, в вагоне становилось тихо. Днем обычно говорили о минувших боях, о героизме некоторых солдат и офицеров, о полученных орденах и продвижении по службе. Ну и, само собой разумеется, о еде! Некоторые могли говорить на эту тему часами.
По ночам все старались забыться сном. Воздух в вагоне был тяжелым: пахло давно не мытыми телами, пропотевшей грязной одеждой и обувью. Дышалось с трудом. Все это действовало на нервы и портило настроение. Один стонал, другой тяжело вздыхал, третий что-то бормотал во сне — все это сливалось в одно беспокойное дыхание.