Подталкиваемый сзади другими пленными, я в числе первых спрыгнул на землю. Спрыгнул и чуть было не упал — от слабости закружилась голова.
— Ого! — воскликнул красноармеец и, схватив меня за шинель, поддержал. — Еще бегать будешь.
Остальные пленные чувствовали себя не лучше. Только сейчас, оказавшись на солнечном свету, мы по-настоящему рассмотрели друг друга. Бледные, заросшие, с ввалившимися щеками, в помятой грязной форме, многие из нас походили на стариков.
Выслушав приказ советского офицера, мы с грехом пополам построились в колонну по четыре. Я с Мельцером встал в один ряд. У Мельцера был ранец, в котором лежали шерстяное одеяло, белье, бритвенный прибор, тапочки и даже зубная щетка с ножницами. Старший лейтенант мог считаться среди пленных почти богачом. По сравнению с ним я был просто нищим, но зато мне ничего не нужно было нести.
Некоторые, помимо вещевого мешка, тащили даже чемоданы. Эти слыли между нами богачами. Стоило только удивляться, как тщательно они готовились к плену. Правда, теперь им нелегко было нести свое барахло. Некоторые уже настолько ослабли, что бросали кое-что по дороге. Постепенно от их багажа ничего не осталось.
Колонна военнопленных медленно двигалась по заснеженной улице. Для детишек наше шествие было настоящей сенсацией. Смеясь и что-то крича, они провожали нас до самого последнего дома. Попадались на пути и взрослые — в основном, женщины и старики. Они смотрели на нас молча. На их лицах я не увидел выражения ни ненависти, ни триумфа. Наверное, у нас был слишком жалкий вид.
Вскоре Кизнер остался позади. И опять, насколько хватал глаз, заснеженная равнина.
Мы шли, механически переставляя ноги. Время от времени кто-то стонал, кто-то валился в снег. Я чуть было не наступил на одного упавшего. Мне показалось, что он умер. Тех, кто уже не мог идти, сажали на сани, которые замыкали наше шествие.
— Постараюсь выдержать, — сказал мне Мельцер. — Я так ослаб, что охотно бы сел сейчас в снег и никуда бы не пошел. На меня нашла какая-то апатия.
— Мне тоже на все наплевать, но идти нужно, — успокаивал я его. — Идти, стиснув зубы. Просто от долгого сидения ноги еще не разошлись. Это пройдет.
В душе я уговаривал самого себя, подбадривал, чтобы совсем не расклеиться. Я волочил ноги, а ведь раньше мог проходить по сорок километров в сутки с полной выкладкой: ранец, противогаз, плащ-палатка, каска, карабин. Теперь мне это казалось сказкой. Раньше лейтенант обычно приказывал запевать песню и вся рота пела: «Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра нам будет принадлежать весь мир!..»
Мы так и пели: «…Завтра нам будет принадлежать весь мир!» Это было семь лет назад. И я пел вместе со всеми. Сердце мое учащенно билось. Я, как безумный, орал песни и, ни о чем не думая, маршировал по улицам. Это воспоминание задело меня больше, чем любое другое. Катастрофа немецких войск под Сталинградом стала закономерным историческим приговором для нас. В эту катастрофу попал и я. И хотя мне лично было все равно, завоюет ли Германия весь мир, теперь я вместе со всеми немцами несу ответственность за то, что Германия захватывала чужие территории.
Эти вопросы мучили меня, и я не мог не думать о них, так как собирался докопаться до истины. Да, теперь я уже не проскочу красный сигнал, как раньше.
* * *
Углубившись в свои мысли, я не замечал дороги. На какое-то время волнение, охватившее меня, заставило забыть о физической боли. Но вскоре я снова почувствовал, как сильно болят ноги, как колет в груди.
Из головы колонны передали приказ остановиться. Остановились мы в лесу.
— Внимание! Слушать всем! — закричал переводчик, стоявший рядом с советским офицером. — Объявляется часовой привал. Кому нужно по надобности, может отойти. Кто отойдет дальше пяти метров от дороги, будет считаться беглецом. По нему безо всякого предупреждения откроют огонь. Через десять минут раздадут суп и хлеб. Полевые кухни стоят уже впереди. Все делать только по команде!
Переводчик заметно выделялся среди пленных. Его меховая шапка, шинель и сапоги выглядели так, будто их только что выдали со склада. Сытое, свежевыбритое лицо. Погон на шинели не видно.
— Кто он такой? — поинтересовался я. — Он так и брызжет здоровьем.
— Аферист, — ответил мне стоявший рядом ветеринар. — Обычный парень. Он еще в Красногорске дурил нас на пайках. К сожалению, он хорошо говорит по-русски и потому находится на особом положении.
— А как он сюда попал? — не отставал я.
— Этого точно никто не знает. Говорят, был переводчиком в штабе части.
Вскоре колонна медленно стала продвигаться вперед. Справа и слева от дороги показались полевые кухни. Каждый из нас получил миску рыбного супа и пригоршню сухарей. И хотя раздача пищи шла нормально и общий порядок не нарушался, переводчик неистовствовал. Кого-то он только ругал, а кое-кому даже доставалось от него по пинку. Уж не думает ли он подобным образом заслужить у русских авторитет?
Как и все, я сел на обочину. Усталость была так сильна, что я не думал о простуде.
— Приготовиться! Двигаемся дальше! — раздался голос переводчика.
— Давай! Давай! — закричали охранники.
Боже мой, как трудно подняться с земли и сделать первые шаги!
— Я больше не могу, — взмолился Мельцер. — Я отстану.
— Соберись с силами, — подбадривал я его.
Из последних сил, медленно, шаг за шагом тащились бывшие офицеры 6-й армии сквозь снег и пургу. Изредка на пути попадалась небольшая деревенька, домишки которой почти полностью были засыпаны снегом.
Россия! Загадочная страна! И вермахт собирался победить ее в «молниеносной войне»! Мои опасения в первый день войны не были напрасными. В этой стране для нас все незнакомо — огромная территория, климат и люди. Масса, огромная масса людей. Как эти люди умеют воевать, я впервые узнал, находясь в сталинградском котле. Кое-какое представление о том, как воюют русские, я получил еще в Мюнхене на курсах для войсковых казначеев. Об этом нам, новичкам, откровенно рассказывали интенданты, уже побывавшие на восточном фронте.
…С большим интересом ждал я доклада одного старшего лейтенанта из военного училища о положении на восточном фронте. Но оказалось, что докладчик ни дня на фронте не был. Он говорил о борьбе двух мировоззрений, о большевистской опасности, которую навсегда устранит вермахт. По его словам, немецкая армия победоносно закончит войну уже в 1942 году.
После обеда, отправившись на прогулку, я случайно познакомился в трамвае со старшим лейтенантом — пехотинцем. Левая рука у него была ампутирована. На груди у него я увидел Железный крест I класса и значок участника атак. Мы прогуливались по парку и разговаривали исключительно о войне. Я рассказал старшему лейтенанту о только что прослушанном докладе на курсах и поделился своими впечатлениями.
— Я вижу, вы неплохо переварили этот доклад, — с издевкой заметил офицер.