— Еще один агент-«двойник» ничего не изменит. Как низко мы пали! Дай рюмку…
— Подожди. Тебе нужно поесть. Я принесла клубничный крем.
— Я предпочел бы кусок сыра.
— Есть паштет, — она вышла и скоро вернулась с подносом.
— Послушай, Пьер, я, кажется, знаю, что нужно делать. Нужно искать новые пути. Даже в Берлине, мне сказал Дорн, их пытаются отыскать. А мы служим не мсье Даладье, но Франции, и она не простит нам, если мы смиримся.
— Больше не хочу. Давай обвенчаемся, Одиль, я выйду в отставку, мы уедем отсюда… в Америку, в Африку, хоть в Австралию…
— Туда Гитлер доберется не скоро, да?
Пьер впервые сказал, что хочет видеть ее своей женой. Она испугалась, что Шантона шокирует ее радость.
— Давай выпьем за наше счастье. Крюндер действительно был твоим любовником? — спросил вдруг Шантон. — Поэтому ты хочешь подарить ему Дорна?
— Нет.
Шантон решил, что «нет» относится к его первому вопросу, и облегченно вздохнул.
— Все дело в том, что Дорн по заданию своих «коричневых» должен был искать выход на Идена. Как я его поняла, некоторые в рейхе хотят быть умнее, гибче и дальновиднее Гитлера. В Берлине не все так прекрасно, как любит рассказывать доктор Геббельс. А что станется дальше, мы узнаем, когда поможем Дорну унести ноги от Коленчука.
— Это стоящее дело… Раз Дорн в центре новых интриг, его нельзя упускать.
Ах, как бы хотел полковник Шантон, чтобы по обе стороны Ла-Манша к власти пришли политики, составившие бы новую коалицию — антигерманскую. Именно это необходимо, чтобы прекратить недостойную возню с Гитлером. Вот только кто? Перебирая в уме имена политических деятелей Франции, Шантон не мог остановиться ни на одном. Но время делает героев…
— Как ты считаешь, Пьер, — спросила Одиль, — что мы можем сделать, чтобы очная ставка Дорна и Дворника приобрела осязаемые черты? Это единственная возможность его побега.
— Наверное, что-то можем… — ответил Шантон, не особенно вникая в ее вопрос, он был занят своими размышлениями.
— Тогда садись и пиши письмо Досту, то есть барону Крюндеру. Мой почерк он, к сожалению, знает. А у тебя почерков много, — она хихикнула.
— О чем ты? Зачем?
— Нужно же сообщить Досту маршрут, по которому Дорна повезут на вокзал или в аэропорт…
— Лишнее. Достаточно, если люди Доста или он сам будут следить за замком.
— Хорошо, тогда пиши примерно так: «Господин барон, человек, которого вы ищете в Париже, будет переправлен в Прагу в течение следующей недели. Советуем вам следить с понедельника за воротами замка «Шато-Флер». Напиши, что повезут Дорна в фургоне с надписью «Хлеб из Нанта». Это точно, другого транспорта с закрытым кузовом у Коленчука нет. Остальное я беру на себя.
Шантон поднялся с тахты, подошел к бюро, достал чистый лист бумаги и подумал, что эта хорошая глянцевая бумага не годится. Надо попроще, подешевле, и писать так, чтобы французская грамматика изрядно хромала. Тогда Дост решит, что писал кто-то из окружения Коленчука.
— Я сделаю это завтра, — решительно сказал Шантон, — но скажи, ты действительно надеешься, что Дост и его люди нападут на фургон «Хлеб из Нанта» и отобьют Дорна? Впрочем, это единственно реальный путь для них. Но ты не учла вероятности вмешательства полиции. Я позабочусь, чтобы этого не произошло раньше времени. Мы сделаем так. За воротами замка и машиной с нантским хлебом будут наблюдать не только люди Доста, но и мои. Пока Дорн во Франции, он никуда от нас не денется. Так ты хочешь венчаться?
— Ни один кюре не возьмет на себя грех обвенчать меня четвертым браком. Зарегистрируемся в мэрии, так будет честнее. А чтобы ты не женился на мне на глазах всего Парижа, который, конечно, начнет судачить, поедем в Руан, оттуда родом моя мать, но меня там никто не знает. И если ты подашь в отставку, мы сможем остаться там жить, где-нибудь в предместье, в доме с садом. У нас будет сын, и мы научим его по-настоящему любить Марианну, как теперь не научить ни одному метру Сорбонны… — Шантон никогда не слышал у Одиль такого задушевного, мечтательного тона.
А она уже понимала, что ни о какой отставке он не думает. Шантон увидел шанс выиграть — когда он отказывался от красивой игры с хорошими шансами на победу?
Найти в Париже Константина Давыдова оказалось не просто — он сменил квартиру и работу. Теперь служил помощником мастера в авиационных мастерских, где собралось немало русских инженеров, где конструктором работал Владимир Поляков, памятный по Киевской опере молодым, хорошо начинающим тенором. С Лихановым Давыдов не виделся давно и был удивлен, что Борис снова вернулся в Париж. А Лиханов, лежа на кровати, рассказывал, как жил в Вене, — неторопливо и обстоятельно. Рассказывал о Вайзеле, Эбхарте, Иоганне Цаге, с которым чаще всего уходил на задания — и по тушению пожаров, и на те, что не фиксировались в книге вызовов. Рассказывал и чувствовал, что эти люди, оказывается, во всей Европе для него самые дорогие, самые близкие — если не считать, конечно, двоюродного брата Андрея. Как он там, на земле родной?
— Думал, — хмыкнул с улыбкой, — попал к типичным тевтонам, фашистам… А вот смотри-ка… Человечнейшие люди… Не могу передать, как обогатило меня общение с ними. Риск риском, но ведь во имя чего? Это не та война, которой нас, кадетиков, обучали. Это война духа — высшего порядка борение.
— Понимаю. Да… Сам не причастен, но со слезами провожал многих, кто уходил за Пиренеи на помощь республиканцам. Помнишь капитана Кореневского?
— Который предлагал свои услуги Петлюре? Мы не слишком его, гм, поняли тогда.
— У каждого бывают ошибки. Он был изумительно храбр. Погиб в боях под Леридой, был штабным офицером генерала Вальтера.
— Республиканца… — задумчиво проговорил Лиханов. — У тебя есть водка, Константин? Помянуть надо, — Лиханов сел на кровати.
— Есть спирт. А поминать надо не только Кореневского… Полковник Глиноедский тоже лежит в испанской земле. Он тут вступил в компартию Франции… Как жаль, мы проходим мимо таких людей, которым цены нет, а потом оглядываемся с мыслью: царствие им небесное!… Барселона хоронила его со всеми воинскими почестями. А из наших кадет Ваня Остапченко командует ротой в польской бригаде имени Домбровского, вроде жив. Гриша Шибанов воюет в Испании, Коля Роллер, Лева Савинков дает бой фашизму во искупление грехов папеньки… А я не пошел… — раздумчиво сказал Давыдов, — не пошел. Я вспомнил, как немцы крошили нас в окрошку, как гусеницы танков шли по телам и на траках висело человечье мясо, а мы с казачками, шашки наголо… Какие же бездарности командовали нами тогда! Второй раз не пережить. И я не пошел. Теперь жалею. Давай, Боря, не чокаясь, светлая память воинам Владимиру, Федору и всем, в чужой земле голову сложившим православным.
Спирт ожег горло. Лиханов закашлялся. «Вот как разворачивается жизнь! Давыдов с симпатией говорит о Глиноедском, бывшем врангелевском полковнике, перешедшем в коммунистическую веру. И это Костя Давыдов, чьим кумиром был генерал Корнилов! А я сам разве не изменился? Впрочем, полосу отрицания всякой политики я тоже прошел».