Атда-бай со своей челядью тоже недолго задержался на Ярмамеде. После отъезда Грязнова он забросал колодцы трупами собак, овец и верблюдов и, забрав своих жен, сыновей и дочерей, батраков и уцелевшие юрты, переехал в соседнее урочище. Вот только кот не пожелал жить на новом месте, сбежал. Атда-бай сам поехал за ним на Ярмамед, нашел своего черного красавца на пепелище. С трудом поймав его, посадил в шерстяной чувал и привез домой.
Не сходя с коня, Атда-бай развязал чувал, просунул туда руку, но кот не давался, царапаясь и истошно мяукая. Атда-бай, озлившись, тряхнул чувалом – кот полетел вниз. Но едва его лапы коснулись земли, он мячом подпрыгнул вверх и вцепился когтями в конский круп. Конь, обезумев от испуга, шарахнулся в сторону и понесся по такыру, волоча за собой Атда-бая, застрявшего ногой в стремени.
Сыновья пустились вскачь, но не сразу догнали коня. Через час на дороге они подобрали тело отца. Атда-бай был мертв. А конь взмыленным примчался потом на Ярмамед, на его широком гладком крупе, выгнув спину, застыл необычный седок – черный байский кот. Завидев пепелище, кот спрыгнул, а загнанный конь рухнул замертво.
Перекочевка байских элементов из Казахстана, орудующих в песках, активизация внешнего бандитизма стимулировали активизацию внутреннего кулацкого бандитизма. Вместе со сбежавшими кулаками из района массовой коллективизации кулачество скотоводческих районов организовало банд[итские] шайки…
Байско-кулаческие банды имеют целью, уничтожая мелкие наши отряды, прорваться через железную дорогу, культурную полосу за кордон. Центральным Комитетом партии Туркменистана даны категорические указания местным парторганизациям: мобилизация на борьбу с бандитизмом парторганизаций, комсомола, аульного актива; направить в пески для организации батрачества и бедноты все лучшие силы и наиболее авторитетных работников…
Из информационной сводки
Южного пограничного отряда
от 29 апреля 1931 года
Рейд на Узбой пришлось отложить: Ашир Таганов получил приказ – следовать в район Ташауза, где всходила новая зловещая «звезда» – Халта-ших.
До революции Халта-ших торговал. В двух его лавках можно было найти все – от сушеного самаркандского урюка до граммофона с разлапистой трубой. Не брезговал он и краденым – конями, воровски угнанными с Устюрта, бриллиантами, похищенными у перепившихся заезжих купцов из Петербурга, потертыми, со следами забуревшей крови сюртучками и халатами, снятыми с чужих плеч… Арендовал базары – то в Ильялы, то в Хиве или в Куня-Ургенче. В Каракумах паслись его тучные стада верблюдов, отары овец, каракульских и сараджинских, шерсть которых идет на пряжу, – из нее ткут отменные туркменские ковры. Ковры – первейшая статья дохода Халта-шиха, открывавшая ему путь всюду: и к сердцу черствого царского чиновника, и в недоступные кабинеты визирей хивинского хана, в покои бухарского эмира.
Дайхане, заходя в лавки Халта-шиха, кланялись до земли: многие были должны на десять урожаев вперед. Год на год не приходился, а Халта-ших жалости не знал.
– Жалость, она в убыток, – говаривал он, сложив на большом животе свои толстые пальцы, унизанные дорогими перстнями. – Первейший враг торговли.
С каждым годом прибавлялось золотых монет в заветном сундуке у Халта-шиха, не фальшивых, а настоящих, ласкающих своей тяжестью холеные руки. Золота стало так много, что он снарядил своего сына в Стамбул, в офицерское училище, и перевел на его счет столько денег, сколько хватило бы и на роскошную жизнь турецкому паше. И не страшили торговца непогода, сушь, бездолье, суховеи, сжигавшие поля бедняков, косившие их овец.
Доволен был жизнью Халта-ших, благодарил Аллаха за то, что разделил он мир на богатых и бедных, указал каждому свое место. Но однажды рухнул, как подгнивший столб, извечный порядок. Ташаузский уездный начальник, наскоро упаковав вещи, исчез. Не стало видно и пристава с полицейскими – всех будто ветром сдуло.
Как-то наведался к нему мулла Ханоу, которого вскоре Джунаид-хан и его приспешники возведут в более высокий духовный сан – в ишаны, а пока ходил он в старых друзьях и советчиках Халта-шиха. Долго молчал служитель Аллаха, отказался от чая, даже от своих любимых сочных мант.
– Захватили голодранцы власть. – Клинообразная борода муллы тряслась от бессильного гнева. – Почтенные люди на божий свет выйти не могут… Законы Аллаха попраны! Боюсь, что это конец света. – Мулла запричитал молитву и, не закончив ее, умолк, воззрился на Халта-шиха. Духовник был жалок и страшен одновременно. – Что будем делать, а?
С тех пор этот вопрос не давал покоя и Халта-шиху. Мулле хорошо – пошел служить под знамена Джунаид-хана: встал, отряхнулся, сел на коня и поскакал на все четыре стороны. А Халта-шиху час от часу не легче… Золото можно зарыть, да так, что никто, кроме него самого, и во веки веков не сыщет. Отары пускай пасутся в Каракумах, пока до них доберутся – годы пройдут, а там, смотришь, образуется. Есть Аллах на белом свете! Вот куда только добро, лавки девать… Куда? Торговать же надо – каждый день, каждый час. Если колодец не рыть, то до воды вряд ли доберешься.
И как ни бесновался в душе Халта-ших, лавки все же пришлось закрыть. Бывшие должники уже не кланялись, как прежде, не гнулись в три погибели. Новая власть дала беднякам землю, воду, наделила семенами, сельскохозяйственным инвентарем, установила твердые закупочные цены. Дайхане стали организовываться в кооперативы…
Это был тяжелый удар, но Халта-ших не сдавался, хоть и смирился, но ждал и на что-то надеялся. Жадно ловил он слухи, внимательно вчитывался в газеты, пытаясь между строк отыскать милые сердцу вести. Но надежды не сбывались. Юденич, Деникин, англичане, Колчак, Врангель, белополяки… Один за другим сгинули все, на кого уповали такие, как Халта-ших. Слепая ярость все чаще охватывала торговца, он не мог больше видеть этих людей в заношенных кожанках, спокойных и уверенных. Глядя на них, и дайхане, еще вчера заискивающе заглядывавшие ему в глаза, теперь разговаривали с ним, с Халта-шихом, независимо, с достоинством. В бессильной злобе он был готов – будь его воля – потопить в крови этот ненавистный строй, казнить всех, кто сегодня чувствовал себя хозяином новой жизни. Трусливый и осторожный, он в то же время не решался на что-либо активное и только в тесном кругу своих единомышленников, тоже пострадавших от новой власти, отводил душу, говорил, что нельзя так жить дальше, надо выступать против Советов. «Если не мы их, так они нас вздернут на суку», – рассуждал Халта-ших.
В уездной ЧК кое-что стали подозревать, арестовали некоторых друзей Халта-шиха, но его самого пока не трогали: может, еще образумится.
Однажды глухой ночью к нему в окно постучался человек – тихо, украдкой. Испугался Халта-ших, душа ушла в пятки, думал, из ЧК, за ним. Хотел забаррикадировать дверь и задать стрекача. Но с чего чекистам стучать по-воровски? Нет, это свой! Щуплый юркий человек с угодливой улыбкой, не сходившей с его лица даже и тогда, когда, сильно заикаясь, представился: