Перестрелка прекратилась и, воспользовавшись затишьем, партизаны укрепляли позиции. Под утро послышался прерывистый гул вражеских самолетов.
…В первое мгновение Тане показалось, что произошло прямое попадание. Потолок бункера треснул, словно фанерный лист, из трещины посыпались струйки песка и земли, смешанной со снегом. Она успела оттащить рацию в угол, когда сверху рухнула балка, едва не придавив ее. За первым взрывом последовал второй, потом еще и еще, так что вскоре Разумовская сбилась со счета. Что там происходит, наверху? Может, вражеские танки прорвались на полигон и стреляют в упор? Нужно выбежать наверх, присоединиться к своим. Она ведь не только радистка, но и медсестра, и стреляет неплохо. Но как оставить рацию? Это ее боевой пост, без приказа его покинуть нельзя. «Пожалуй, это не снаряды, а авиабомбы», – решила Таня. Не думая о том, что рискует оказаться заживо погребенной, Таня открытым текстом доложила Центру, что происходит, и спросила, как действовать.
– Держитесь! – ответили ей. – Помощь скоро будет.
К рассвету положение партизан стало отчаянным.
Фашисты понимали, что промедление может обернуться не в их пользу, и предприняли решительный штурм полигона, комбинируя атаку с непрерывными налетами «юнкерсов». Казалось, на полигоне не осталось ни одной пяди непотревоженной земли. Повсюду непрерывно вздымались фонтаны земли, смешанной со снегом.
Не дождавшись ни командира, ни кого-либо из связных, радистка решила, что обязана передать Аникееву новую информацию, полученную из Центра, и выскочила из бункера. Грозный гул боя, который грозил вот-вот перейти в рукопашную, в первое мгновение оглушил и ослепил ее. Но Разумовская взяла себя в руки и короткими перебежками двинулась к линии окопов, где чаще всего гремели взрывы и выстрелы и где, по ее понятию, должен был находиться командир.
– …Если я виноват, то готов понести наказание по законам военного времени, – сказал Балабанов и опустил голову.
– Сейчас не время искать виноватых, – произнес руководитель операции. – Нужно искать выход из сложившейся ситуации. Документы никоим образом не должны попасть в руки противника.
– Кто мог думать, что фашисты так быстро докатятся почти до Москвы?
– Это не оправдание, товарищ Балабанов. – Его собеседник устало провел ладонью по стриженной ежиком голове, встал из-за стола, прошелся по кабинету.
– После испытаний мы вывезли с полигона основную аппаратуру. А после двадцать второго июня забрали оборудование, демонтировали все испытательные стенды…
– Что там осталось из техники?
– В том-то и дело, что ничего, – горячо произнес Андрей. – Разве что самолет, но он-то уж никакой ценности не представляет. К тому же неисправен, потому его и оставили.
– Почему же фашисты так рвутся в Танеевку? Как считаете?
– Может, исходят из разведданных, которые устарели? – предположил Балабанов.
– Не думаю, – покачал головой собеседник. – Вы же сами говорите, что какая-то документация осталась в бункере.
– Весьма второстепенная! Притом она в таком виде, что они едва ли смогут расшифровать ее.
– Вы в этом уверены?
Андрей промолчал.
– То-то, Андрей Николаевич, – вздохнул собеседник, так и не дождавшись ответа. – Документы слишком важные, чтобы мы могли рисковать хоть на йоту. Кроме того, в них в значительной мере и судьба нашего будущего. А нам нельзя, как бы ни было сейчас трудно, жить только сегодняшним днем.
Собеседник отхлебнул из стакана давно остывший чай и тихо добавил:
– А фашист прет на Танеевку как скаженный. Нашим частям туда не пробиться, слишком далеко продвинулись гитлеровцы. Есть там неподалеку партизанский отряд, который держим в резерве, но мы не можем связаться с ним по радио.
– А если десант?
– Десант? Что ж, об этом стоит подумать…
«Осы? Откуда они здесь, зима ведь почти», – подумала Таня и только через мгновение догадалась, что это жужжат пули. Посвист их казался совершенно безобидным. Разыскав командира, она доложила ему о последнем разговоре с Центром. Кругом творился сущий ад, но Аникеев выглядел спокойным, как обычно. Выслушав Разумовскую, он коротко кивнул.
– Мне в бункер, к рации возвращаться? – громко спросила Таня, стараясь перекричать грохот разрывов.
– Бог с ней, с рацией, – махнул рукой командир. – Оставайся здесь, дочка, засыплет тебя в бункере.
– Побегу раненых перевязывать!
– Давай.
Оторвавшись от передней линии окопов, она ползком двигалась по снегу, который, едва выпав, начал подтаивать.
– Маша! – раздался вдруг неподалеку негромкий голос. Девушка замерла. Показалось – ослышалась: кто здесь мог знать ее подлинное имя?
– Маша, сюда…
Она ползком двинулась на голос. Рассвет еще не устоялся, и разглядеть лицо бойца, который звал ее, было трудно. Человек с трудом приподнялся ей навстречу и призывно махнул рукой.
– Сенечка! – узнала она.
Через щеку парня, почти раскроив ее надвое, тянулась темная полоса, уродуя лицо. Крови почти не было.
– Да вот… осколок поцеловал… – попытался улыбнуться Сенечка.
– Сейчас перевяжу.
– Скажи, бой стих или это я оглох от контузии? Бомба, понимаешь, неподалеку разорвалась.
– Потише стало, – сказала девушка, достала индивидуальный пакет, умело вскрыла его и принялась за перевязку.
– Один вопрос, – произнес Сеня. – Можно полюбить такого, как я?
– Полюбить можно всякого.
– Это не ответ, – помотал головой Сеня.
– Ты парень что надо!
– Меня никто еще не любил. Нравилась одна девушка, и с той рассорились.
– А сколько тебе лет?
– Восемнадцать. Скоро будет, – помолчав, сказал Семен.
– О, да я для тебя старуха!
– Смеешься? А я боюсь умереть, так и не узнав, что такое любовь.
– Узнаешь, Сенечка. Тебе еще жить да жить. Вот прогоним врага…
– А тут еще шрам на всю жизнь останется. Теперь я урод. Кому нужен такой?
– Глупенький! Со шрамом мужчины проходят, можно сказать, вне конкурса. Какой герой без шрама?
– Опять смеешься? – голос Семена становился все глуше.
– Не смеюсь я… Послушай, почему ты назвал меня Машей? – встрепенулась она.
– Но ведь ты – Маша?
– Ответь, Сенечка.
Выстрелы стали чаще.
– Не обижайся, – взял ее за руку Семен. Теперь, после того как повязка была наложена, каждое слово давалось ему с трудом. – Помнишь, когда мы выбрались из болота и отдыхали рядом…
– Ну?
– Ты своим платком вытерла мне пот с лица. А на платке вышито, я разглядел: «Мария Млечина».