Миллер твердо знал, что с политическими противниками следует поступать иначе, чем поступило правительство Орландо Либеро.
Во время объявления приговора Миллер неожиданно припомнил тот тусклый денек 1944 года.
…Тяжелые ворота Баутценской тюрьмы закрылись за ними, и машина помчалась по накатанному шоссе, идущему под уклон.
Миллер был в штатском. В штатском был и узник, которого ему было приказано сопровождать, — высокий, крепкого сложения человек с крупной головой и пронзительным, обжигающим взглядом.
Машину несколько раз задерживали посты, придирчиво проверяли документы.
Времени они потеряли много и только после полуночи, миновав уснувшие улочки аккуратненького Веймара, въехали на территорию Бухенвальда. Охранники открыли ворота, и тяжелая машина вползла во двор крематория.
Первым из машины вышел Миллер. Сделал несколько шагов, разминая затекшие ноги. В тусклом свете синего фонаря он узнал одного из тех, кто открывал ворота: это был обершарфюрер Варнштедт. Они поздоровались.
Вскоре подошли еще несколько человек. Большинство их было Миллеру знакомо. Он узнал лагерного врача гауптштурмфюрера Шидлауского, оберфюрера Вернера Бергера, унтершарфюрера Штоппе, который отвечал за работу крематория. К ним присоединились штабсфюрер Отто, лагерфюрер оберштурмбаннфюрер Густ, раппорт-фюрер Гофшульте, адъютант Шмидт.
Лагерфюрер Густ собрал своих в кружок для короткого совещания.
— Где заключенные, которые обслуживают крематорий? — поинтересовался Миллер, когда Густ закончил инструктаж.
Штабсфюрер Отто небрежно указал на приземистое строение за крематорием.
— Мы их еще днем заперли там, на всякий случай, — произнес он. — Как только получили телефонограмму.
Трубы крематория нескончаемо дымили, выплевывая в небо жирные клубы.
— А заключенные из бараков? Они ничего не увидят? — тревожно спросил кто-то.
Отто процедил:
— Они и носа не высунут. За этим проследят капо.
— К делу! — велел оберфюрер Бергер, вытаскивая из кобуры пистолет.
Эсэсовцы выстроились в два ряда вдоль торной дороги, ведущей в крематорий.
— Выходи! — сказал Миллер заключенному, приоткрыв дверцу машины.
Арестант вышел из машины, расправил плечи.
— Ступай вперед! — велел Миллер и грубо толкнул заключенного.
Тот двинулся по узкому проходу между эсэсовцами.
Когда арестант подходил к крематорию, хлопнули три выстрела. Заключенный упал. Его втащили в помещение.
К распростертому на полу узнику подошел гауптштурмфюрер Шидлауский.
— Эрнст Тельман мертв, — констатировал через минуту лагерный врач, разгибаясь.
Кокс в печи ярко пылал, пламя гудело, бросая сквозь прорези багровые отсветы на лица эсэсовцев.
Обершарфюрер Варнштедт пнул ногой стоящую наготове вагонетку. Узкие поблескивающие рельсы вели в разверстый зев пылающей печи.
— Снять с него одежду? — спросил унтершарфюрер Штоппе, вопросительно посмотрев на Густа.
— К чему? — поморщился лагерфюрер. — Лишняя морока. Грузите так.
А через несколько дней после его возвращения из командировки, 29 августа, начальник лагеря подошел к Миллеру:
— Вчера, во время налета вражеской авиации, погиб в Бухенвальде Тельман, — сказал он и протянул Миллеру свежую газету.
Тот прочел краткое сообщение и облегченно вздохнул…
Да, Миллер считал, что в Оливии ему повезло.
Мягкости нового правительства нельзя было не подивиться. Поначалу, в первые дни тюремного заключения, Миллер был уверен, что Демократическая партия недолго продержится у власти — уж слишком она либеральничала со своими врагами. Об этом он узнавал из газеты «Ротана баннера», ежедневно доставляемой в камеру.
Время, однако, шло, а Орландо Либеро продолжал оставаться президентом Оливии.
И вот Миллера неожиданно для него самого выпустили.
Выйдя из тюрьмы, он оказался на распутье.
x x x
Революция, похоже, не коснулась Ильерасагуа. «Изобретатель» жил в той же покосившейся хибаре, что и прежде. Время, конечно, наложило на него отпечаток. Ильерасагуа обрюзг, еще больше ссутулился, а посреди некогда буйной шевелюры явственно обозначился островок загорелой лысины.
В остальном же он не изменился. Во всяком случае, так показалось Миллеру, который долго наблюдал за Ильерасагуа, прежде чем решился подойти к нему.
Он проследил, как под вечер Ильерасагуа вернулся с работы, а затем вышел ненадолго из дому и вернулся, нагруженный снедью.
Когда Миллер, постучав в дверь, вошел в комнату, Ильерасагуа побледнел и отшатнулся, словно перед ним возникло привидение.
— Привет, сеньор изобретатель, — сказал Миллер.
— Это ты, Карло? — хриплым от испуга голосом спросил Ильерасагуа, не отвечая на приветствие.
— Как видишь.
— Уходи! — замахал руками Ильерасагуа. — Я не смогу тебя спрятать. С прошлым покончено. Если тебя здесь найдет народная полиция…
— Я освобожден, — перебил Миллер. — Документы в порядке. А для тебя, чтобы не скучал, скоро будет новое порученьице…
— А кто мне заплатит за сырье и работу? — спросил угрюмо Ильерасагуа.
— Орландо Либеро тебе заплатит. Ты только расскажи ему, как делал с приятелями подпольно гранаты, которые лопались потом на улицах Санта-Риты, и он отвалит тебе — будь здоров!
— Ладно, приходи дня через два.
Иван Талызин ехал к месту назначения — на медеплавильный комбинат, еще как следует не отдохнув после долгой дороги. Аэропорты семи городов, где делал посадку самолет, смешались в голове в один — беспокойный, гудящий, прошитый неоновыми молниями реклам и указателей, с душными залами, где звучит насморочный голос дикторши, объявляющей посадку, прибытие самолетов, перемену в рейсах и сводки погоды.
Последний перелет перед Санта-Ритой…
Позади остались серые пески раскаленных пустынь, горные хребты, укутанные в вечные снега, огни ночных городов — словно россыпи драгоценных камней на бархате ночи.
Наконец пилот объявил по радио:
— Самолет пересек государственную границу Оливийской республики!
Иван много узнал в Москве об этой стране, о ее президенте, о широких начинаниях Орландо Либеро, о задачах, которые ставит и решает республика, несмотря на бешеную злобу правых элементов.
На медеплавильный комбинат из столицы Талызина сопровождал смуглолицый молодой паренек. Иван сразу же почувствовал к нему симпатию.