Из центрального входа санитары выносили на носилках лежачих раненых, многих раненных вновь, с кровавыми разводами на госпитальных пижамах. Санитары перекладывали их с носилок на землю в госпитальном дворе и тут же спешили обратно. Ходячие раненые выходили сами. Никто не шел один, все шли, поддерживая друг друга. И еще они поддерживали друг друга словами, им было чем ободрить себя, они остались живы. В этот раз, в который раз. Юрген лихорадочно всматривался в лица выходивших, надеясь увидеть среди них Толстяка Бебе. Хотя бы Толстяка Бебе! Потом он рванулся к воротам.
— Пустите меня туда! Я помогу! У меня там друзья! — кричал он караульным, стоявшим у ворот.
— Запрещено, — отвечали ему, — там достаточно людей. Не надо создавать сутолоку.
И они мягко, но настойчиво отодвигали его винтовками, зажатыми в обеих руках. Его и десятки других, рвавшихся внутрь.
— Освободить проезд! — раздался командный голос. — Сейчас прибудут санитарные машины! Разойтись!
Юрген отошел в сторону. Военная машина работала, как всегда, четко. Она не нуждалась в дополнительных винтиках. Он стоял и смотрел на разрушенное правое крыло госпиталя. Там лежали его друзья. Лежали под обломками.
Он посмотрел вокруг. У забора, вцепившись в прутья решетки, стояли люди, десятки мужчин в военной форме. И одна девушка со скромным синим платочком на опущенных плечах. Вот она повернулась и пошла прочь. Юрген побежал за ней. Она то возникала в поле зрения, то пропадала. За третьим поворотом он потерял ее навсегда. Он не пошел к ней домой. Он почему-то был уверен, что ее там не будет.
Он опустился на землю и заплакал. Последний раз он плакал, когда брат сказал ему, что Никеля [26] не существует, что это все сказки. Сейчас он плакал действительно в последний раз в жизни. У него не осталось иллюзий, потерю которых можно было оплакивать.
На следующее утро их всех выстроили на плацу в лагере.
— Солдаты! Большевистские партизаны совершили жестокое преступление, — так начал свою короткую речь майор Фрике.
Он был не мастер говорить длинные речи и с трудом подбирал эпитеты. Он не говорил, как Гиллебранд вслед за ним, о бессмысленной жестокости. Война вообще жестока, а затяжная война жестока втройне. Они, не желая того и не ожидая, вступили в ту стадию войны, когда речь шла уже не о завоевании или освобождении городов или территорий, а исключительно об уничтожении живой силы противника. Обе стороны не желали уступать, иванов не сломили неудачи первого года войны, тевтонский дух не могло сломить ничто. Единственный путь к победе лежал через уничтожение. Любыми способами. И уже было неважно, кто первым, презрев все законы и правила войны, нанес удар по поезду, машине или палатке с красным крестом. Главным было то, что теперь это делали и те и другие. И что это вошло в такую практику, что пришлось срочно закрашивать красные кресты, как слишком видные и привлекательные мишени. Майор Фрике не принимал этого, он был военным старой школы. И он нашел эпитет, отвечающий его мыслям.
— Это было трусливое преступление, — сказал он. — Я обратился к командованию гарнизона с рапортом, чтобы солдатам нашего батальона разрешили принять участие в разборе завалов и извлечении тел погибших и, возможно, выживших. Как оказалось, с такими же рапортами обратились командиры всех частей, дислоцированных в городе. Нам разрешено направить не больше восьми человек. Добровольцы, два шага вперед!
Юрген вышел из строя. Рядом с ним встали Красавчик и Ули Шпигель, Вайнхольд и фон Клеффель, Кнауф, Диц и Брейтгаупт. Это был их долг, и это было их право, на которое никто не смел покушаться. Это читалось в их взорах, устремленных на командира батальона.
— Да, — сказал майор Фрике, — вы, восемь, приступайте к исполнению.
В штабе гарнизона их батальону выделили пять мест.
— Мне нужно восемь, не больше и не меньше, — сказал на это майор Фрике и настоял на своем, что потребовало немалых усилий.
Это было наступление. Предвестием его были хищно раздувавшиеся ноздри майора Фрике. Он стоял и смотрел поверх строя на поднимающееся солнце. Потом он сказал:
— Солдаты! Ровно два года назад мы перешли границу Советов, чтобы покарать вероломство большевиков. Теперь нам предстоит нанести им последний удар. Эшелон ждет нас на станции. Мы выступаем через три часа. Получить новое обмундирование, оружие, сухой паек. Свернуть палатки. Погрузить все на подводы. Вопросов нет. Разойтись!
Он быстро отстрелялся, майор Фрике. Да и чего рассусоливать, когда и так все ясно. Их спокойной жизни пришел конец. Они не сожалели о ней. Сожаления размягчают дух, а он им еще потребуется. Они лишь благодарили судьбу за эту короткую передышку. Не кори попусту судьбу, скажи ей «спасибо», глядишь, она преподнесет тебе еще один подарок.
Юрген был даже рад, что они покидают этот город. По ночам его мучили видения разрушенного госпиталя, изувеченных тел, которые они извлекли из-под обломков, качалась маятником бляха с номером, которую он снял с груди Зальма, чтобы переслать его жене с обычными в таких случаях словами: «Пал смертью героя на поле боя во имя славы Германии и за фюрера». После таких снов он все больше погружался в угрюмую задумчивость, и попытки товарищей вывести его из этого состояния не имели действия — все было слишком близко, ветер доносил запах пожарища, в поле белели кресты, увенчанные солдатскими касками.
А что на фронт — так даже лучше! На фронте все просто и ясно. Предельно ясно. Тут — друзья, там — враги. Человек в немецкой форме — свой, к нему можно повернуться спиной. Человек в русской военной форме — противник, его надо встречать лицом к лицу, с оружием в руках. Людей в гражданской одежде на фронте быть не должно, им там нечего делать. Любой человек в гражданской одежде — потенциальный партизан, он не должен без разрешения приближаться к ним, если идет, невзирая на окрик, — стреляй. Старик, девушка, глухой — стреляй. Только так ты можешь сохранить свою жизнь и жизнь товарищей. У людей на фронте нет национальности, пола, возраста, убеждений, чувств, желаний, есть лишь одежда как единственный отличительный признак. Именно так Юрген и ощущал себя в тот момент — манекеном, обряженным в немецкую военную форму.
Собственно, он стоял в очереди за новой формой.
— Schnell! Schnell! Schnell! [27] — подстегнул проходивший мимо Гиллебранд. — Получили, переоделись, сдали старое! Подгонять форму будете в эшелоне.
— Мне не выдали кальсоны! — возмущенно закричал фон Клеффель и, сминая очередь, рванулся назад в палатку интендантов.
Выяснилось, что кальсон нет, не завезли.
— Это черт знает что такое! Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!
— В этой стране все может быть, — сказал Ули Шпигель.