Одно из писем адресовалось «самому лучшему и преданному Вождю солдату – от немецкой девушки»; конверт, разумеется, не вскрыли, хотели было положить его на могилу Гейнца да присыпать землей: пусть на том свете точит лясы с этой девушкой, раз уж ему не повезло с русской санитаркой, – но прочитали все-таки, зашумели, побежали к командиру роты. Некая Гертруда Брокдорф изъявляла желание стать женой солдата, сражающегося за Великую Германию, и связной офицер, вшами все-таки разбуженный, разъяснил товарищам по оружию, что такого рода браки с недавнего времени узаконены, но для совершения их священник обязателен! Без военного пастора не обойтись!
Тогда стали прикидывать, кто из холостяков достоин невинной девушки Трудель, такой – на фотографии – хорошенькой и милой, безоглядно отдающейся абсолютно неизвестному воину, и вдруг Винкель предложил: «Рудольф!»
Тот отказался, не захотел даже глянуть на фотографию. Но повысил голос Траут, заявил, что, бог видит, оправдались его наихудшие подозрения: старший лейтенант Рудольф Рикке пропитан пораженческими настроениями, раз не хочет осчастливить настоящую немецкую девушку. «Ты дерьмо с опилками!» – разъярился Рикке, и тут-то умильно посмотрел на него лысый Винкель: «Рудольф, по-отечески прошу – женись…»
Слово его много значило, Винкеля уважали, пастор мог при нужде быть и врачом, и санитаром, и пулеметчиком, и сапером, нашел парней с голосом и разучивал с ними «Введи меня в свои врата, моей душе будь гостем…». Слушая этот хорал, Рудольф Рикке всегда проникался жалостью к себе, потому что смирился уже с тем, что упокоится в этом болоте. Рука однажды потянулась к жетону на шее, чтоб отломить от него ту половинку, что сдается в штаб для учета погибших. Собрался было писать похоронку на себя, да вспомнил о матери: старушка так стара и так больна, что не протянет до осени, подломленная к тому же недавней смертью отца.
С ответом – согласием пожениться – торопил и связник, через два часа уходивший к своим. «Да», – произнес Рикке, и солдаты забегали. Винкель давно потерял пасторскую фуражку и шинель-сутану, но наперсный крест быстренько сделал старшина роты и приладил его нитками к обычной шинели. Китель на Рудольфе истерся до дыр, солдаты взломали чемоданы убитых офицеров и одели Рудольфа во все новое, снесли ему ножницами бородку, побрили. Очень серьезный и очень довольный Винкель развернул походный алтарь, в блиндаж набилось человек десять, на стол поставили фотографию Гертруды Брокдорф. Винкель весь обряд совершал так, словно сама невеста перенесена сюда святым духом или пробралась вместе со связником сквозь русские позиции. Зажгли свечи, распотрошили еще один чемодан и дали связнику фотоаппарат, чтоб тот заснял счастливого жениха и мужа. Церемонию несколько омрачила исполинского размера вошь на обшлаге кителя, Рудольф незаметно скинул ее на стол и раздавил. Приказом по роте объявил о бракосочетании, перечислил свидетелей. Винкель от себя добавил нужное.
– Черкни ей пару слов. Люблю и прочее, – предложил связной и, не очень уверенный в том, что доберется до своих, написал длиннющее письмо жене и детям (2 и 4 года), вручив его Рикке. – Сам понимаешь… – твердо посмотрел он в глаза командиру роты.
Рудольф ограничился в письме сухими фразами – уж очень не располагала совсем юная физиономия девчонки к изъявлению чувств, да и блажь вся эта канитель, смычка, так сказать, тыла и фронта, вполне объяснимая после Сталинграда и тем более сейчас. Написал о себе, кто таков, где его мать и что после победы, а может быть, и раньше, они, то есть Рудольф и Трудель, создадут настоящую семью, в чем он уверен. Связной запихнул письмо в сумку, обнялись на прощание. Рудольф дал ему двух знавших все болотные причуды солдат, и те проводили его до русских окопов на западе – вот уж действительно: мы в кольце и вы в кольце.
Только при прощании связной сказал на ухо Рудольфу, ради чего пробирался он сюда. Завтра – 20 апреля, и доставленные им батареи к приемнику перенесут роту в Берлин на торжественное заседание по случаю Дня рождения Вождя, укрепят веру в конечную победу.
Через сутки солдаты собрались у блиндажа, любая пакость ожидалась от русских, поэтому охранение усилили, сквозь эфирные трески слушали речь министра пропаганды, потом еще каких-то важных ораторов. Рикке и Винкель, сидевшие у приемника, негромко гадали, в Шпортпаласте заседают или где еще; самый знающий, Траут, проверял посты. В небесах воцарилось вдруг затишье, и, растолкав все помехи, кто-то заговорил – медоточиво и нараспев.
– Это Фридрих Вислени, – сказал Винкель. – Личный друг Гитлера. Скромный германский труженик.
Так – почти одновременно – в жизнь Рудольфа Рикке вошли: Трудель Брокдорф – легким семенящим шагом воспитанницы Союза немецких девушек, что отразилось в готической скорописи ее послания, и человек из свиты Вождя – салонной скользящей походкой, чем-то схожей с певучей радиоречью. Только письмо в залапанном почтовиками конверте, и только сквозь тучи и грозы прорвавшийся голос – но и того было достаточно, чтобы офицер Рикке, пастор Винкель и, вероятно, сама невинная гимназистка Гертруда Брокдорф стали соучастниками убийства Фридриха Вислени, как, впрочем, многие, многие люди, среди которых был и майор Виктор Скарута, и Петр Иванович Мормосов, в десяти метрах от Фридриха Вислени когда-то пивший чай в «Кайзерхофе», и некто, называвший себя капитаном Клеммом.
Он был тружеником, этот Фридрих Вислени, единственный сын внезапно разбогатевшего голодного изобретателя. Ни одной минуты не растратил он на развлечения, денно и нощно собирал себя из книг, картин, общений, лекций и путешествий, и слепил он себя таким, каким его никто уже не помнит, потому что всегда отступал в тень, когда рядом восходило светило или зажигалась ослепляющая всех, кроме него, звезда. Он все сделал, чтобы стать незаметным и не попасть в летописи бурной эпохи. Мангеймом была его родина, но родители учиться послали его в Вену – так воспитатели, уберегая прыщавого юнца от грязных уличных девок, приводят его в публичный дом с хорошей репутацией. В Вене и познакомился Фридрих Вислени с девятнадцатилетним дикарем по имени Адольф Гитлер, и не то что подружился с ним (все-таки на пять лет старше будущего Вождя), но во всех спорах соглашался с вдохновенным верхоглядом, ибо понял: этого – не переубедить, этот – глух ко всему и слышит только себя, даже в Вагнере. Совал ему мелочишку на трамвай (Адольф уже катился вниз, к ночлежкам), сам мог бы сидеть в ложе, но предпочитал соседствовать с другом на стоячих местах в театре. Из Вены перебрался в Мюнхен, подзабыв Адольфа, спустя же пять лет – неожиданная встреча с неудачником. В начале века столица Баварии стала центром духовной культуры, городом искусств, где творил Рихард Штраус и где в оперных залах звучала лучшая музыка Европы, но где и безумствовала богема, создавшая авангардистские журналы и стиль модерн. Кроме университета, еще и Баварская академия наук, придававшая веселому и красивому городу очарование никогда не забываемого прошлого, о котором ничего не хотел знать двадцатичетырехлетний Адольф, всюду оскорбляемый и унижаемый. Год еще длилось это приятельство. А потом оба воевали, уже позднее бесстыжие перья пытались приписать Фридриху спасение истекающего кровью Вождя, но Вислени не только не подтвердил эту легенду, но пожаловался старому другу на корыстные измышления глупцов, и тот пригласил его в «Кайзерхоф», сочувственно выслушал. Перья мгновенно притупились, и больше никто уже не осмеливался напоминать некогда нищему Вождю о благодеяниях нувориша, которому сам Адольф разрешит потом ариизировать временно бесхозное имущество. Фридрих Вислени вполне удовлетворился переданными ему акциями еврейских фирм; предметами искусства, стоившими в десять раз больше, пренебрегал, в объяснение чего подводил гостей к единственной картине (акварель, неповторимая манера Адольфа Гитлера) и говорил: «С меня и этого достаточно…», после чего задергивал шторкою шедевр. Много раз предлагалось ему занять важный пост, сам Вождь настаивал, но Вислени кротко отказывался: «На службе я упрям, как осел, и могу возразить вам, когда ошибусь…» Но – в свите, но – на лацкане – золотой значок настоящего давнего членства, но – допущен к секретам государства. Как-то Гитлер, напуская на себя слезливое негодование, возмутился: «Ты обязан быть среди тех, кого я называю карающим мечом партии!» – и разрешал ему с тех пор язвительными замечаниями охлаждать пыл старых борцов. Однажды после совещания, на котором, естественно, Вождь не молчал, Вислени собрал тех, кто спешил на самолет, чтоб на Украине и в Остлянде немедленно приступить к поголовному уничтожению неполноценной расы. Сухие длинные пальцы попорхали над коробочкой леденцов, выбрали дынеобразный избавитель от пагубной страсти к курению, отправили в рот. По-детски чистые глаза оглядели мужиковатых властителей славян, остановились на Вильгельме Кубе. «Я поздравляю вас, Вилли, с выполнением грандиозной задачи, в пределах Белорутении нет отныне ни одного еврея… Поздравляю! Однако представленный вами план сведения до минимума еще живых славян не продуман, боюсь, и вообще трудно осуществим. Уничтожить пять миллионов белорусов – не такая уж сложность, вы располагаете восемнадцатью дивизиями, включая сюда команды спецназначения, полевую жандармерию и объединения добровольцев. Однако что вы намерены делать с трупами? Где складировать их? Как – хоронить или сжигать? А скот? А кто пахать будет? Сеять? Убирать урожай и отправлять его в Германию? Бороться с эпидемией и эпизоотией?.. Вы втянете себя в акцию, которой конца не будет, которая вынудит вас обратиться в Берлин за помощью, и я опасаюсь – просьба не будет встречена благосклонно…» При этой нравоучительной беседе карандаш Фридриха Вислени метался над бумагой, деля и множа, вычитая и складывая, и суммарный итог усмирял тех, кто уже засучил рукава… Не называя имени Вождя, Вислени как-то обронил о сподвижниках старого друга: «Да все они мечтатели, как в Кремле!» Вникал он порою в мелочи, линейкой вымеряя высоту букв нагрудного знака восточных рабочих, которых все чаще видели на улицах германских городов: 3,9 сантиметра или 3,7? А потом наставлял: восточный рабочий должен обладать некоторой свободой, ибо свободный труд производителен, да и пора, господа, отметить, что технической смекалкой тот социальный слой, который в большевистской пропаганде именуется рабочим классом, ничуть не уступает немцам…