Интересовался и делами на освобожденной от большевиков территории, негодующе вскидывал брови, читая о засадах, подрывах и поджогах. Имел приватную, но с чрезвычайно важными последствиями беседу с министром пропаганды. Настаивал: надо выкинуть словечко «партизаны» из официальной лексики и впредь именовать всех поджигателей и подрывателей «бандитами», иначе кое-кому вспомнятся 1813 год и отряды пруссаков, нападавших на отступающую армию оккупанта Наполеона и называвших себя «партизанами». Бандиты, только бандиты!
С середины 1942 года, сразу после убийства Гейдриха, поползли слухи о возможном покушении на Фридриха Вислени – нет, не слухи, поскольку они предполагают слово, уловленное ухом и переданное дальше; возникла невысказанная уверенность, основанная именно на невысказанности, в том, что Вислени кому-то очень неудобен и участь его предрешена, отстранение его от всех государственных дел неминуемо, но, поскольку никаких постов он не занимает, отставка исключается. Предполагали: раз идет война, то на войне все бывает – и подрыв на мине, и выстрел, и смерть при бомбежке.
Россию он люто и тихо ненавидел: непонятный народ, дикая страна, призвавшая на трон выходцев из Германии, ничтожеств, мстящих родине. Не будь вселенского страха перед революцией – Адольф никогда не выбрался бы из ночлежки.
Майор Скарута, который вплетен был «Кайзерхофом» и войной в судьбы убийц Фридриха Вислени, – этот Виктор Скарута служил в военной разведке и обезвреживал вражескую агентуру – до того, по возможности, как госбезопасность сама выявит ее. Кто такой Вислени – он знал, но никак не связывал работу свою с жизнью лучшего друга Вождя. Но подумал о нем в Праге, после покушения на Гейдриха. Выглядело оно, это покушение, сценой из Шиллера: глава всей государственной службы безопасности, он же протектор Богемии и Моравии, ехал, рядом с шофером сидючи, без охраны, встречен был тремя велосипедистами, которые вели себя как артисты на пробах; раненый и разъяренный Гейдрих выскочил из машины и погнался за бомбометателем – тут уж привлеченный к расследованию майор Скарута о Шиллере забыл, а, будучи по отцу русским, вспомнил о народовольцах и каретах, в которых езживали особы царской фамилии. Гейдрих с простреленной селезенкой потому еще метров десять бежал, пока не рухнул, что наверняка знал: немец на немца руку не поднимет, а разной там славянской швали бояться не надо. Русские же губернаторы и великие князья изначально считали соотечественников способными на все негодяями.
Удивила Скаруту и неуклюжесть покушавшихся, русским духом пахнуло, хоть и склонялся он все же к версии: чехи, выученные в Англии; учел эквивалент (Лидице) и поразился пышности похоронного обряда, что подводило к издевательской мысли: уж не ради ли Гейдриха и возведены сами Градчаны, куда втащили гроб? Никакой военной, политической или бытовой нужды в устранении шефа госбезопасности не было, шла – всего-навсего – война, противники просто-напросто колошматили (майор гордился знанием русского языка) друг друга, но – педантичный Скарута всегда перебирал все варианты, – но война войной, а люди ни жить, ни умирать без цели не могут, и, скорее всего, лондонские чехи убийство Гейдриха замышляли ради уничтожения – руками немцев – соотечественников, подзабывших свое сбежавшее в Англию правительство.
Догадка эта засела в Скаруте и обосновалась надолго. В Праге же и подумалось почему-то: следующей жертвой ошалевших славян будет Фридрих Вислени. Битвой на Волге догадка эта затушевалась, но после траура по Сталинграду она окрепла, все чаще вспоминался Гейдрих, и на ум приходили все способы устранения государственных деятелей – от яда и кинжала до пули в затылок. История Великой России давала совсем уж экзотические примеры, изощренная жажда цареубийства толкала порою на головоломнейшие хитрости.
Интерес к покушению на Вислени был забавою, потехой, тренировкой не занятого делами ума. Но в мае майор со специальным заданием прибыл в город, где должно было – по весьма небеспочвенным сведениям – произойти убийство Фридриха Вислени. Получив точные данные о маршрутах его в ближайшие месяцы, майор Скарута погрузился в долгие размышления: что делать? Как предотвратить убийство Фридриха Вислени? И (майор замирал в некотором страхе от предвосхищения собственного предательства) надо ли отводить кинжал, занесенный над тем, кого уже приговорили к смерти и свои и чужие (судя по донесениям агентуры)? И, между прочим, стоит ли верить полякам, о которых с детства знаемо, что они – шулера, спесивое быдло?
Вопросы, вопросы, вопросы – и нет ответов.
«Что делать?» – вопрос типично русский, потому и увязавший всегда в томительных и бесплодных размышлениях. Майор Виктор Скарута по матери был немцем, в Германии жил с 1918 года, куда бежал из Новороссийска после того, как отца его, крупного сахарозаводчика, женившегося на дочери берлинского компаньона, взяли в заложники и шлепнули. После гимназии Скарута учился в Берлинском университете, родного языка не забывал и даже совершенствовался в нем, щеголяя словечками вроде «хлопнуть», «пришить», «ухайдакать», «подвести под вышку», поскольку немецкий официальный язык по-ханжески беден на заменители глагола «расстрелять». Стеснения Версальского договора заставляли Германию исхитряться в обмане победителей, втихую возрождая вооруженные силы; историка и филолога Скаруту взяли в картографический отдел, где он подсчитывал французские дивизии. Когда необходимость в камуфляже отпала, ему сразу присвоили капитана, а затем (в 1942-м) майора. В конце февраля того же года, когда решался вопрос о ликвидации варшавского гетто, некий поляк из бывшей дефензивы предложил сделку – ценные сведения в обмен на двоюродную сестру. Согласие Берлина было получено, еврейку вышвырнули из гетто, поляка пристегнуть к немецким делам не удалось, негодяй смылся, а Скарута срочно выехал в Белоруссию (Белорутению), где проклятый лях ту же информацию продал и минской безопасности, которая на одной из выданных явок взяла советского агента и ни за что не хотела его отдавать военной контрразведке. (Двурушничество полячишки выцедило из начальства Скаруты едкое и безответственное замечание: «Вы поняли, Виктор, что славянам доверять нельзя?») Всего явок было четыре, их заморозили еще в 1938-м, о чем дефензиву перед самой войной известил ее минский информатор и что стало некоторой загадкой: почему большевики явочные квартиры не перенесли на Запад после сентября 1939-го? Разгадку принесла серия допросов: кремлевские вожди так засекретили пакт о ненападении, что о предстоящем захвате западных областей Белоруссии свою военную разведку предупредить не удосужились.
Схваченный большевистский агент содержался в тюрьме, и напрасно Скарута совал Минску под нос еще Гейдрихом подписанный приказ о сотрудничестве: русский обрабатывался обычными, то есть пыточными, методами, хотя ясно было – не партизанский лазутчик, а посланец НКВД или ГРУ. Как уже выявили, в двух местах он побывал, убедился в их неподготовленности (хозяева явочных квартир либо сбежали, либо погибли), а на третьей был взят случайно. Документы его вызывали уважение: паспорт выдан Можайским (поди проверь) НКВД задолго до войны, аусвайс же такой филигранной работы, что не мог быть сварганен в том московском доме на Маросейке, где снабжали фальшивками всех засылаемых бандитов, – очень, очень квалифицированно был сделан аусвайс, все подписи – подлинные. До четвертой явки агент не дошел, о чем Москва не знала. Скарута мягко поговорил с агентом, когда его наконец передали военной контрразведке. Беседа шла наедине и без дураков: признайся, откуда прибыл, кто послал – и допросы перенесутся в Варшаву и Берлин. Но если и они не увенчаются успехом, если перевербовка не состоится, то разные юридические проволочки удлинят срок его жизни: четыре месяца в Моабите, затем Плетцензее, где гильотинируют с трехмесячной выдержкой…