В тот год они перебрались в Севастополь. Улица, на которой жили, вела от шоссе вверх в гору. Улица была немощеная, глинистая, пыльная, желтая в жару, темно-коричневая, раскисшая, в липких, вязких натеках в дождь. Заборы здесь шли уступом, они были сложены из камней, один выше другого, через них свешивались пыльные абрикосовые ветки. Над заборами, пропадая в серых, голубых абрикосовых и виноградных листьях, виднелись красные тяжелые черепичные крыши. В каждом заборе была калитка, около нее — скамеечка или большой, приваленный к стене камень. На скамеечках и камнях сидели старухи и говорили о смерти, о мужчинах и женщинах.
Со смертью Таня столкнулась рано. Было это так Над станцией стоял запах нефти и разогретого железа. По перрону слонялись курортники, из квадратных урн торчали газеты и цветы. На дальнем пути сцепляли состав, парни в черных промасленных куртках, постукивая цепями, сводили вагоны. Они сводили их, как лошадей; вагоны, ударяясь, вздрагивали.
Пощелкивая, прошла дрезина.
Мать крепко держала Таню за руку, а девочка вертелась, и поэтому их путь по перрону был прихотлив.
Издали донесся свисток паровоза. Он пришел со стороны Джанкоя. Началось движение, из буфета повалили мужчины, они несли в руках недопитые бутылки с лимонадом. Вышел дежурный. Впрочем, он появился раньше — свисток застал его уже на месте.
Показался поезд. Он вышел из-за поворота, из-за белых домов, из-за водокачки: высокий зеленый паровоз и громада вагонов. Они приближались, и паровоз снова дал свисток
Возникло волнение — какой-то железнодорожник с тетрадью в руке бежал по краю перрона. Тетрадь была клеенчатая, зеленая, блестящая. Он бежал, чтобы успеть спрыгнуть и перейти на дальний путь, где уже закончили сбивать состав.
Таня смотрела, окаменев, широко раскрыв глаза. Человек с зеленой тетрадью в руке бежал по краю платформы, а сзади его настигал огромный паровоз. Человек и паровоз двигались, все остальное стояло неподвижно. Стоял дежурный с поднятым жезлом и раскрытым ртом, стояли мужчины с бутылками в руках, стояли узлы и чемоданы, и собаки на поводках. В воздухе неподвижно висел быстро летевший до того по ветру газетный лист.
Человек, не переставая бежать, стал медленно падать, он падал с платформы, и зеленый паровоз так же медленно настигал его. Он наступил колесом ему на шею, и голова, теряя фуражку, покатилась между рельсов впереди паровоза.
Беззвучный свист вырвался из трубы и достиг Таниных ушей.
— Не надо! — закричала она. — Не хочу, не надо! — Мать повернула Таню к себе и спрятала ее лицо в коленях.
— Не надо! — снова закричала Таня, и тогда поезд дал задний ход. Он начал медленно отъезжать, освободились залитые кровью рельсы, обезглавленное тело возвратилось на перрон и, размахивая руками, стало отступать к тем дверям, откуда только что выбежал железнодорожник с тетрадью. Оно скрылось за ними, и только голова, отделенная от туловища, продолжала катиться между шпал. Она катилась, как яблоко…
И все, что касалось отношений мужчины и женщины, тоже пугало Таню.
Однажды она проснулась посреди ночи. Из комнаты, где спали сестра с мужем, доносились непонятные и осторожные звуки. Таня приподняла с подушки голову. Дверь в сад была приоткрыта, и звуки, доносившиеся из комнаты, мешались с равномерным поскрипыванием деревьев, шорохом листьев и задыхающимся бормотанием ночных птиц. Потом сестра застонала, но это был не тот стон, который издает больной человек, а какой-то другой, Тане неизвестный. Наступила тишина. Таня лежала, закусив угол подушки, напряженно вслушиваясь. И тогда в комнату вошел запах влажных морских камней. Муж сестры встал, тяжело шагая босыми ногами, вышел на кухню, чиркнула спичка. Мало-помалу дом наполнился табачным дымком, и он вытеснил этот тревожный сырой запах.
Когда Таня рассказала об этом в школе девчонкам, те рассмеялись:
— А что ты, дура, не знала?
О замужестве они говорили все время. Знали: выходить лучше всего за лейтенанта, хуже — за мичмана, в крайнем случае — за матроса, можно загреметь в деревню.
И еще они говорили:
— Жена морского офицера — это на всю жизнь. А хорошо или плохо — не угадаешь.
Сама она вышла замуж неожиданно. Училась уже в техникуме, без конца читала книги. Школьные подруги пригласили на вечеринку. Позже всех пришел незнакомый старший лейтенант. На погонах значки — скрещенные молнии, связист. Не танцевал, а сидел в стороне и внимательно всех рассматривал. Когда уже стали убирать стол и расходиться, подсел к Тане. Чтобы не молчать, она спросила:
— Вы ведь не здешний. Приехали издалека?
— С Дальнего Востока, Приморье — слыхали?
— Конечно.
Добавил:
— Приехал жениться. Через два дня уезжаю.
— Как так — жениться? Так не женятся, — удивилась она.
— А мне надо. Так можно я тебя провожу?
Она растерялась, потому что он сказал «тебя», словно уже обнял. Пока шли до дома, говорили о пустяках.
— Что с тобой? — спросила мать, когда Таня вошла в комнату и застыла в раздумии. Он сказал: «Я зайду завтра. Сходим в кино». Надо было сказать «Нет». Не сказала, подумала: «Это он так ухаживает». Стало больно.
На другой день не тянул, а сразу предложил уехать с ним.
— Поезжай, — сказала мать. — Все равно не знаешь, что потеряешь. Вон Потылиха, с двумя мужьями живет.
Потылиха была гадалкой. Она жила в доме напротив. Ходила в засаленной пестрой дорогой шали, в мужских башмаках, курила и кричала на Таню и на других детей.
Клоун был ее первым мужем. Они познакомились в Ялте до революции, гадалка ездила туда ворожить, а клоун работал в цирке-шапито. Познакомились во время представления. У клоуна был номер: спасаясь от коверного ? метлой, он прыгал в публику и, сидя на коленях у какой-нибудь дамы, визжал и дрыгал ногами. Гадалка испугалась, когда он прыгнул к ней, ударила его, столкнула на пол. Публика очень смеялась. Вечером на бульваре у кипарисов к ней подошел застенчивый пожилой человек
— Простите, мадам, это был я, — сказал он.
Они поженились. Клоун часто приезжал в Севастополь. У них родился и умер ребенок. После его смерти клоун больше не приезжал. Гадалка вышла снова замуж — за хромого сапожника. Началась Гражданская война. Однажды, когда по улицам ходили всю ночь, громыхая сапогами, патрули красных, в окно постучали. Не зажигая света, она отвела пальцем угол занавески. Под окном кто-то сидел на корточках. Долгая печальная жизнь сделала женщину бесстрашной, она открыла дверь. В комнату вполз на четвереньках человек Он упал. Она зажгла спичку и поднесла огонь к его лицу — это был клоун, постаревший, в форме врангелевского солдата, со срезанными петлицами и пуговицами. Его спрятали во дворе: между виноградной беседкой и уборной, вырыли яму, ее закрыли досками, перепачканными калом. Первые дни от запаха нечистот клоуна рвало. По ночам он вылезал, садился у закрытой калитки и часто дышал. Через щели в гнилых досках с улицы струился воздух, в нем были запахи моря, чужих дворов и дыма — в городе горели дома. Клоун сидел, сняв рубаху и штаны, подставляя воздуху незалеченные раны. Во двор часто приходили патрули, солдаты входили в уборную, наступали на лежащие на яме доски. Сапожник работал во дворе. Задыхаясь от вони, клоун лежал в яме и слушал, как он, не торопясь, мягко стучит молотком, как рвет зубами дратву и трет напильником по резине.