В проеме люка показалось измазанное лицо Петренко:
– Попытаюсь рывком натянуть гусеницу на каток.
Он запустил двигатель, стал дергать машину взад-вперед.
– Порядок! – крикнул Нетудыхата, втискиваясь в люк.
Стерев с лица пот и грязь, Петренко вопросительно посмотрел на Клевцова.
– Вперед, Леша! Только вперед! – Павел сменил у пулемета диск, передернул затвор.
Тридцатьчетверка выкатилась из канавы и двинулась к кустарнику, разгоняя затаившихся там немецких автоматчиков.
Новая вспышка запечатлелась как замедлившийся кадр хроники. Вращающаяся желто-красная струя, искрясь и шипя, проткнула броню и ударила в моторную переборку. Танк наполнился рыжим дымом, будто зажегся сильный фотографический фонарь.
– Горим! – Овчинников откинул башенный люк, его рука оказалась выброшенной вверх, пуля сразу перебила ее. Охнув, младший лейтенант опустился на сиденье.
Павел пытался разглядеть пробоину. Он надеялся увидеть дыру, какую обычно делает снаряд, но ее не было. Было маленькое, диаметром в два пальца, отверстие…
Двигатель заглох совсем. Петренко уже не мог завести его. В открытый башенный люк, как в трубу, потянулся жирный дым.
Из-за холма выползли высокие танки с крестами на башнях. Они не походили ни на ТГ-III, ни на T-IV. Лишь приглядевшись внимательней, Павел понял, что это английские «матильды», видимо захваченные немцами под Дюнкерком в сороковом году. Им ничего не стоило добить горящую, потерявшую ход машину. Но танки имели какую-то другую задачу. На большой скорости, взбивая черную пыль, они прошли мимо. Клевцов не знал, что Самвелян попытался выручить его, послав роту тридцатьчетверок, и это им навстречу ринулись «матильды».
С сиплым свистом красную полутьму прорезало крутящееся штопором огненное жало. Оно впилось в казенник орудия, рассыпалось искрами. Вскрикнул от боли Нетудыхата. Овчинников попытался помочь заряжающему, но что он мог сделать с перебитой рукой?!
– Всем вниз, прижаться к днищу! – скомандовал Павел. – Леша, открой лобовой!
С глухим лязгом откинулся тяжелый лобовой люк. Свежий воздух ворвался в машину, оттеснил дым и огонь, но ненадолго. Скоро пожар окреп, стало жарче.
Задыхаясь, кашляя, обжигая окровавленные руки о раскаленный металл, Павел переместился к правому борту – там было немного прохладней. Голова работала четко и трезво, как всегда в критических ситуациях. Все действия его теперь подчинялись одной цели – рассмотреть таинственные огненные струи, прожигающие броню как воск. В моторном отделении гудело пламя. В надежде, что его услышат, Павел крикнул:
– Приказываю всем покинуть танк! Хоть один из нас любой ценой должен добраться до штаба. Доложить: наши танки гибнут не от мин. Они горят от особых снарядов. Посылает их не пушка, а какое-то легкое приспособление. Справляется, кажется, один пехотинец. Слышали меня? Пошли!
Подхватив здоровой рукой тяжелораненого Муралиева, Овчинников полез в передний люк, но по броне зазвенели пули. Немцы держали этот люк под прицелом.
– Давай через десантный!
Павел решил уходить последним. Ему еще и еще раз хотелось взглянуть на действие дьявольских снарядов. Вращающиеся ослепляющие жала пронзали броню, рассекали дымную мглу, взрывались в бушующем огне. Тот, кто бил по танку, теперь не торопился, наслаждался стрельбой, словно бил по удобной мишени в тире. Павел лег на спину, не мигая смотрел на яркие звездочки горящего металла. Одежда дымилась. На лице запекся кровавый сгусток. Из рваной раны в груди со свистом вырывался воздух. Павел в горячке не заметил, когда его ранило. Боли он не ощущал. Петренко вынул лобовой пулемет, взял сошки к нему, сумку с дисками, крикнул Павлу:
– Ползите к люку, я помогу!
Но Павел молчал. Леша опустился в узкое отверстие, ухватил его за плечи, подтянул к люку. Голова повисла над землей. Прохладный воздух вернул сознание. Павел разжал веки, огляделся. Прижавшись к опорным каткам, отстреливался из автомата Овчинников. Рядом лежали неподвижные Муралиев и Нетудыхата.
«Мне надо выжить и все рассказать, – подумал Клевцов. – Выжить и рассказать, а там…» Он подтянулся на руках и вывалился из танка.
Петренко с пулеметом хотел было занять оборону с другой стороны машины, но Овчинников свирепо крикнул:
– В рожь! Оба! Прикрою!
Леша поволок Клевцова к спасительному полю. Внимание немецких автоматчиков приковал танк. Они не заметили двух русских, которые рывком пересекли голую, выгоревшую полосу и скрылись в густой ржи. Младший лейтенант стрелял редко, экономно. Потом тупой автоматный стук сменил более частый и громкий треск пулемета…
Павел обессилел. Ни ноги, ни руки не двигались. От жажды пересохло в горле, одеревенел рот, красная пелена застлала глаза. Несколько раз он впадал в беспамятство, тогда Петренко подбирался под него, обхватывал одной рукой и, подтягиваясь на другой, тащил дальше. Но и он выдыхался…
Неожиданно послышался шепот. Павел вытащил пистолет, сдвинул планку предохранителя. В колосьях мелькнул матовый овал русской каски. Свои! Это были разведчики, посланные Самвеляном к погибшим танкам.
Когда на стол в медсанбате положили Павла и пожилой врач, никогда не терявший самообладания, повидавший всякие ранения и смерти, стал осматривать его, Клевцов вдруг потребовал:
– Товарищ военврач, прошу немедленно отправить меня в Москву.
– У вас едва прощупывается пульс…
– Прошу в Москву!
– Бредите, сударь мой! Раны забиты землей, мы сделали укол, чтобы предотвратить шок, а вам, видите ли, столица понадобилась…
Мучительно дыша, Павел потянул врача за полу халата:
– Очень важное дело, доктор… Мне надо о нем доложить там…
Военврач промыл открытые раны, наложил повязки, сделал еще один укол. После всех этих болезненных процедур приоткрыл веко раненого и встретился с осмысленным взглядом. Клевцов ждал ответа. Отводя глаза, врач сказал:
– Если к утру обойдется, эвакуируем… Но советую доклад для командования продиктовать санитарке или комбату Самвеляну… И жене, если она есть у вас, сказать…
– Хорошо, зовите санитарку.
Через час в палатку бурей ворвался Самвелян, сразу заполнив пространство своей могучей фигурой. С простодушной прямотой он объявил:
– Теперь, Михайлыч, ты настоящий танкист, раз фрицы в танке тебе бока намяли!
– Что стало с экипажем Борового? Помрачнев, Самвелян ответил:
– Самоходка почти всех перебила. На Феде не осталось живого места… Я посылал роту на подмогу, да немцы на «матильдах» опередили.
– Где Боровой лежит?
– В соседней палатке. Только без памяти. Видать, отвоевался…
– Мне в Москву надо. Помоги!
– Врач говорит: ни тревожить, ни перевозить… Доклад своему командованию продиктовал?