Мир, в котором жил полковник Пушков, состоял из двух объемов. В первом, огромном, горячем и слезном, пребывало его горе, непрерывное помышление о сыне, о предстоящей поездке домой, куда повезет убитого сына, передаст жене, пройдя через ужасный, непосильный обряд. Второй объем занимала операция «Волчья яма», где требовались абсолютное самообладание, неусыпная бдительность, мгновенная реакция на любые неожиданности и угрозы. Эти два объема, разрывавших его сознание, были связаны перешейком, как песочные часы. Из одного в другой пересыпалось его страдание, ненависть, желание отомстить, уничтожить.
Он сидел в палатке на передовой, дожидаясь, когда погаснет низкое красное солнце и в сумерках он уйдет сквозь боевые порядки в нейтральную зону, в жилище художника. Станет ждать красноволосого, похожего на веселую злую обезьяну чеченца, который привезет ответ Басаева. Этот ответ мог сопровождаться мешком с деньгами, или выстрелом в сердце, или оглушающим ударом в затылок, после которого он очнется в застенках чеченской разведки.
Вошел заместитель Сапега, вкрадчивый и печальный, боясь служебным сообщением потревожить горюющего командира:
— Прошу прощения, Анатолий Васильевич… Командующему доложено о начале операции. Он в Москве, на докладе у начальника Генерального штаба… Узнал о вашем горе… Передает соболезнование…
— Спасибо командующему… Какая оперативная обстановка?
— Сразу на нескольких участках чеченцы выслали парламентеров с белыми флагами… Сдаются группы раненых, просят их амнистировать… Некоторые едва живы, с пулями в головах… Задействованы все медсредства… Освобождаются койки во всех медсанбатах…
— Отлично!.. — впервые возрадовался Пушков, и радость его была едкой и ненавидящей. — Басаев принял предложение!.. Пойдет на прорыв!.. Освобождается от балласта!.. Спихивает нам раненых, чтобы не тащить доходяг на носилках!..
— Эфир пустой, никаких перехватов… Вошли в режим молчания…
— Тоже знак добрый… Молчание — знак согласия… Вечером покажу им карту… Проходы в минных полях… Они пошлют по маршруту разведгруппу… Будем ее отслеживать с направлений двух полков… Наблюдатели из разведотделов… Как только группа пройдет, сразу минировать… Минные поля с двойным превышением плотности… Пулеметные расчеты по всему маршруту движения… Минометные батареи пристреляны… Бронегруппы преследования сформированы из состава полков… К утру поедем считать чеченские трупы…
Им владело холодное жестокое знание. Поставленные им тенета были еще пусты. Стая еще рыскала, обнюхивала тропы, вслушивалась в посвисты ветра. Но уже была обманута, уловлена, обречена на расстрел. Звериной хитрости горцев, их неутомимому рысканью, инстинктам погони он, полковник русской разведки, противопоставил свою угрюмую волю, древнее терпенье ловца, навыки охотника, добывавшего зверя в горах и равнинах, на русских реках и в песках азиатских пустынь, среди европейских дубрав и на кромках ледового моря. Его сын был убит. Убийцы сына оставались живы, но тоже будут убиты. Его армия была измучена, оскорблена и забыта. Но не разгромлена. Одна, забытая Богом, поносимая предателями и мерзавцами, добывала победу для униженной Родины, спасая ее от крушения.
— Вам опасно идти, Анатолий Васильевич… Вы в таком состоянии… Может, возьмете прикрытие?.. — еще раз, сознавая безнадежность своего предложения, обратился Сапега.
— Все будет нормально… Хотя, конечно, войну, как и жизнь, до конца просчитать невозможно… Распорядитесь, чтобы сына не отправляли в Моздок… Вернусь, полечу вместе с ним…
Сапега ушел, приоткрыв на мгновение полог палатки, в которую, как ошалелый вестник, ворвалось вечернее низкое солнце.
Художник Зия принял его в своем разоренном жилище, усадил в глубине сарая, где в тесном углу, напоминавшем овечьи ясли, была защита от ветра, простиралось самодельное ложе художника и на ящиках млела коптилка, окруженная колебанием света. Пушков прошел садами, по мелкому снегу, под звездами, неся на груди карту, уповая на то, что не наткнется на блуждающие группы русских и чеченских разведчиков. Сидел в терпеливом ожидании, запрещая себе думать, сберегая тепло и последние душевные силы, еще не унесенные горем. Зия побормотал, погремел старыми ведрами и кастрюлями и ушел, напевая какой-то таинственный мотив, похожий на вздохи тростниковой дудки. Скрылся в темноте, на другой половине двора, где под звездами мерцала, как льдина, его незавершенная картина.
Пушков услышал налетающий рокот двигателя. Увидел сквозь щели хрустальные вспышки фар. Машина остановилась поблизости, освещая на дороге драгоценно сверкающий снег. Послышались голоса, шаги. На свет коптилки в сарай вошел знакомый чеченец в каракулевой шапочке, с маленькой ладной бородкой. За спиной его высились автоматчики, коптилка осветила их чернобровые строгие лица.
— Салям, — сказал вошедший. — Ждете давно, Виктор Федорович? — Пушков отметил цепкую память чеченца, запомнившего его мнимое имя. Вслушался в интонацию, нет ли в ней скрытой насмешки разведчика, угадавшего мнимость имени. — Все привез, как обещано, Виктор Федорович. — Он кивнул охраннику, и тот вынес из темноты старую спортивную сумку, тяжелую, с разбухшими боками. — Считайте! — Он расстегнул «молнию», и в сумке открылись пачки долларов, перетянутые бумажными лентами, словно их только что получили в банке. — Как условились, предоплата!..
Пушков принял сумку. Вытряхнул на пол, под ноги охранников, ее содержимое. Пачки денег растеклись, как мертвые тушки зеленых лягушек. Стал медленно пересчитывать, кидая пачки обратно в сумку. Они падали с мягким шлепком, плотно наполняя сумку. Охранники жадно следили, оглядывая пачки черными жгучими глазами. Краснобородый чеченец чуть улыбался. Пушков нарочито тупо, вяло считал, исподволь замечая выражение чеченских лиц, дрожащий язык коптилки, коричневый сумрак в углу, из которого, казалось, выглядывают кроткие овечьи головы, влажные коровьи глаза, куриные клювы и петушиные гребни. Библейские ясли окружали его ликами домашних животных. Но не было ни Младенца, ни Девы, ни текущей Вифлеемской звезды, а стояли автоматчики. Под их дулами он считал зеленые деньги, и над крышей сарая, в морозном небе, горели жестокие звезды войны.
— Все правильно, — сказал он, затягивая «молнию», доставая из-за пазухи карту. — Садитесь, сверим маршрут. — Он придвинулся к коптилке, к ее шаткому маслянистому пятну, и раскрыл карту Грозного.
Чеченец достал свою. Они сдвинули карты, сблизились головами, и Пушков авторучкой твердо повел линию от восточных окраин, находившихся под контролем чеченцев, где шли вялые столкновения, к Заводскому району, где находились нефтеперегонные заводы и пролегала железнодорожная колея, дальше, на выход, вдоль берега Сунжи, что делала мягкую петлю, пересекаемая рухнувшим мостом, и повторяя ее петлю, а потом, отделяясь, вывел линию в открытую степь и оборвал ее среди безлюдных холмов, запорошенных снегом пастбищ, заметенных пургой проселков.
— Вот маршрут… Вот фланги полков… Вот опасные зоны, где возможен пулеметный обстрел… Мин нет… Я вам гарантирую, что их не будет два дня… Вы должны успеть… — сказал Пушков, глядя, как чеченец коричневым фломастером повторяет на своей карте маршрут. Наносит огневые позиции, отмечает опасные зоны. И так же, как Пушков, обрывает пунктиром линию на безлюдной снежной равнине. И пока он вел, Пушков вспоминал пустые громадные цистерны, в которых металлический невидимый великан повторял с завыванием «Аллах акбар!». Разорванный газопровод с раскаленной трубой, рядом с которой, окруженное теплым облаком, расцвело в снегах розовое деревце. Черную, в белых берегах, Сунжу, по которой, колыхаясь, проплыла узорная скатерть и следом обнаженная молодая утопленница с темной косой. Блестящий, как сахар, наст, по которому семенили раненые собаки, оставляя на снегу красные лежки. Все это вспомнил Пушков, следя за фломастером, наносившим маршрут.