— Не веришь? Спроси у ротного, — на полном серьезе напирает на струхнувшего блатняка Альтшулер. — Ваняшкин говорил, что у него полно свободных мест. И он тебя туда с удовольствием поместит. Скажи спасибо ротному, что он тебя отстоял, а то бы уже в холодный вагон переселился, на двести грамм с водичкой.
— А я чем виноват? Я ниче, любой скажет, — оправдывается Рыжий, но не так чтобы очень. Похоже, Альтшулер что-то про Рыжего знает и неспроста того подначивает.
Но Альтшулер уже его отыграл и переключился на Богданова с Жуковым, которые внимали ему с благоговейным трепетом.
— А вот еще случай был… — И пошла байка о том, как воровская братия начальника режима собачатиной накормила.
— А знаешь, я ведь тоже собачатину ел, — прислушиваясь к Альтшулеру, неожиданно признался Махтуров. — Меня тоже втемную накормили.
— И как же тебя угораздило? Неужели на вкус отличить нельзя?
— Съел целую собаку. И не понял, чего ел. Мясо и мясо.
Павел брезгливо поморщился, не поверил:
— Так уж и не отличить?
— Мне лет семь было. И чего-то врачи в легких у меня обнаружили. Одна бабка, знахарка, родителям посоветовала: кормите его, мол, собакой, как рукой снимет. А я и не пойму, нажарит мать сковородку мяса, никто не ест, одного меня кормят. А я и рад стараться, жру от пуза.
— Ну и как?
— Так целую собаку и съел. Родители потом признались: отец пристрелил пса и тушку в погребе на леднике держал. Себе незаметно отдельно готовили, а мне собачатину.
— Неужели по вкусу ничем не отличается?
— Говорю же — даже не чухнул.
— Помогло хоть?
— Веришь, на призывной комиссии в армию врачи в легких даже следов не обнаружили — чистые. А родители говорили, что был туберкулез.
Павел приценился про себя, смог ли бы он есть собачатину, и понял, что ни под каким предлогом бы не согласился.
— Все равно не стал бы добровольно.
— А я не откажусь. Если с перчиком да с чесночком… — Махтуров мечтательно зажмурился. — Говорят, у корейцев это первое блюдо.
Помолчали. Вернулись с вокзала подопечные Ваняшкина, и Павел спрыгнул на землю, отозвал в сторонку лейтенанта.
— Лейтенант, а ты не мог бы дверь на вторую петлю закрывать, чтобы щель оставалась?
— Хочешь мне свою головную боль подарить?
— Под мою ответственность. Я сам к двери переберусь. А на ночь по два дежурных выставлю.
— Ладно, если скрутку хорошую найду — сделаю. Только смотри не подведи.
— Не бойсь. Должок за мной.
Разговаривая с Ваняшкиным, Павел, положившись на Маштакова, не обратил внимания на состав команды, которую тот отправил на вокзал. А когда забрался обратно в вагон, там уже закипала бранчливая свара вокруг дележки махорки. Банковал штрафник Михалев, бывший приспешник Сюксяя.
— Во гады, себе полмешка заначили, ловкачи. Верняк, на полкуска закосили. Откуда гроши?!
Михалев, ловко тасуя махорочные пачки, игриво манерничал, похваляясь:
— Купил — нашел, насилу ушел. Если б догнали — еще дали! Уметь надо, Рыжий. Не как ты — за пару кило селедки три года схлопотал.
Еще не понимая до конца, как и что произошло, но сознавая, что Туманов на такие подвиги не способен, Павел молча поманил Витьку пальцем.
— Откуда столько махорки? На какие шиши прикупил?
— А я и не покупал ничего. Я старшим команды был, в очереди стоял. Михалев сказал: ты стой в очереди, я один на толчок смотаюсь. У меня по части купи-продай лучше получится. Мы шинелями поменялись, я ему деньги отдал, а сам дожидался на вокзале.
Глядя в простодушные Витькины глаза, Павел уже понимал: запахло скандалом. Хорошо хоть не в штрафном обличье Михалев на толчок мотался.
— Маштаков!
— Я!
— Ты кого на вокзал отрядил?
— Самых надежных, как сказано.
— А Михалев?
— Так за кипятком же. Старший команды Туманов.
— А если б ушел и Ванькой звали?
— В случае чего старший команды — Туманов. Кто ж у нас еще надежней — нет таких. Гордость батальона, медалью награжденный. И вообще — товарищ комбату. А про толчок не было сказано ни слова. Наряд за водой и продуктами, — Маштаков щурил хитровато поблескивающие, все понимающие глазки и втюхивал Павлу гольную лажу.
— Твою мать! — Павел выматерился в плутовато ухмылявшуюся физиономию взводного. — Ни на кого положиться нельзя!
— Обойдется, ротный. Ищи-свищи ветра в поле.
— Не тужи, ротный, кровушка все спишет, все простит, — посоветовал чей-то сочувственный голос с верхних нар.
* * *
Уже вторую неделю эшелон ползет, кланяясь каждому столбу, простаивая на каждом разъезде. За стенами вагона гуляет вьюжный порывистый ветер, пути переметает низовая поземка. Из глубины крыла, занятого взводом Маштакова, сквозь дрему до Павла доносится негромкий голос Терехина, ведущего рассказ о походах Петра I, о Полтавской битве, измене гетмана Мазепы.
— Что? Все стоим? — сонно спрашивает Маштаков.
— Стоим.
— Опухнем скоро от сна-то.
— Чего доброго.
— А чё печь не топится? Кто дежурный? У меня шапка к стене примерзла.
— Разве в такой ветрюган натопишься. Тут еще одну такую ставить надо, — отзывается исполнительный штрафник Толкунов. — Я за ночь целый ворох дров извел, а толку мало. Градусов двадцать снаружи, поди, да еще с ветром.
Павел поднялся, подошел к двери. Приоткрыл. В щель метнулся снежный вихрь. На путях напротив стоял бронепоезд. Ближайшая площадка вся изрешечена крупнокалиберными пулеметными очередями, с двумя пробоинами возле орудия в башне. Рядом площадка с изуродованным зенитным орудием.
— Смотри ты, тридцатисемимиллиметровка! — удивляется сзади Махтуров. — Думал, их давно с вооружения сняли, а они еще служат.
Ушел бронепоезд, а на его место эшелон с новобранцами встал. Вероятно, 1925-1926 годов рождения. Мальчишки, доходяги. Шеи тонкие, как спички, из воротников торчат. В одну шинель троих завернуть можно.
— А этих-то куда везут, неужели тоже на фронт? Детсад, — кривит губы Махтуров.
— Не правы вы, Махтуров. Помните, Наполеон утверждал: «Дайте мне армию шестнадцатилетних, и я покорю мир», — вежливо поправляет Терехин.
— Наполеон много чего говорил, только вот жизнь свою на острове Святой Елены закончил, как зэк Не то что пацаны — гвардия его не спасла, — отрезал Махтуров. — А этих учить да учить воевать нужно. Зазря погибнут.
Под такие разговоры эшелон плавно, без предупреждающего гудка трогается с места и медленно выползает за границу станции. Мимо проплывает разбитый вокзал, взорванная водонапорная башня, разрушенный поселок И так на всем протяжении пути. Всюду разоренная земля, следы руин и пожарищ. Отступая, немцы взрывали все, что представляло какую-либо ценность