Споры оборвались только в полном мраке, чтобы возобновиться на рассвете. Олег провалялся сколько смог, потом поднялся, порезал на ломти недоеденный овцами кочан, пожевал капусты, чтобы хоть чем-то наполнить брюхо, попытался развести огонь, чтобы растопить снега для сыта.
И вдруг настало затишье. Не веря в такое чудо, ведун вскочил, забыв про кресало. Действительно, ратники подводили к телегам лошадей, запрягали, а мимо бегал Кожемяка, сверялся с берестянками и указывал:
— Это нам, это нам. Это в Глазок Пинещиничу и Наместу на двоих. Это Захару, это мне, эго семье Словятиной за отца сгинувшего, отсюда половину седел на пустой возок, для Суравы перекиньте, это Гнездилу и Савину, заместо коней…
Олег с большим удивлением узнал, что на них с Одинцом каким-то образом выпала большая юрта на двоих и три повозки, одна из которых с рухлядью. Это не считая скота, что определялся: «как всем одному».
Телеги начали разъезжаться в стороны, составляя сразу три разных по длине обоза. Самый короткий оказался суравский — всего около полусотни телег. Впрочем, и в поход от деревни уходило лишь три десятка желающих. Четверо из них ныне лежали холодными, еще трое — не могли ходить, да человек пять имели на теле раны не особо опасные. Почти половина воинов попробовали на себе крепость половецкой стали, тяжелая выпала на этот раз война. Но возвращались — с честью!
Охотники врезались в табун, отделили небольшой косяк лошадей, пересчитали, двух отпустили назад, прочих погнали по дороге. Следом, возмущенно блея, потрусили похожие на грязные клубки овцы. Олег, поднявшись в седло, подъехал к Одинцу, что устраивался на облучке телеги с объемистыми тюками войлока — наверное, являвшегося покрытием той самой юрты, жерди и прутья к которой возвышались на втором возке.
Знакомые и родичи из Кшени и Суравы, из ближних деревень начали обниматься.
— Ну, а нам целоваться не с кем вроде бы, — кивнул ведун Одинцу. — Поехали домой.
В Сураву ратный отряд входил во всей своей грозной красе. На гребне холма, перед спуском, Захар приказал пустить коней и овец вниз — куда они из долины между лесом и болотом денутся? Обоз составили в общий поезд, вожжи первой телеги накинув на луку седла одного из ратников. Мужчины расхватали рогатины, надели вместо шапок шлемы, скинули налатники и двинулись по дороге.
Селяне уже сбегались к воротам — трудно было не понять, что случилось, когда неведомо откуда появляется богатый табун и выходит из леса огромная отара. Рать неспешным шагом двинулась по дороге, миновала валун, вышла на прямой путь. Впереди гордо гарцевал, удерживая Багряную Челку, Одинец с замотанной в лубки правой рукой, следом ехали Олег с Захаром, при полном оружии, дальше — все остальные. Зрелище должно было выглядеть довольно грозно: ровный ряд нацеленных в небо пик, блеск шлемов и брони, большие щиты в руках воинов.
К своим мужчинам с криками кинулись жены, дети. Две незнакомые ведуну девицы ухватились за стремена Одинца — это были не сестры, и уж точно — не Людмила. Но вскоре появилась и она, в темной душегрейке поверх сарафана и темно-зеленом платке на волосах. Подбежала к сыну, отпихнув одну из девиц, погладила по ноге, заглядывая в лицо. Но он, балбес, гордо таращился прямо перед собой, пытаясь олицетворять мужество и неколебимость. А женщина отступила, глаза ее забегали, остановились на Середине. Она облегченно вздохнула, низко поклонилась, приложив руку к груди.
— Сейчас разъедемся, — негромко сообщил Захар. — Коней своих оставим, броню скинем, да сюда вернемся, скотину разберем. Я детей пошлю дрова заготовить, тризна с тебя. Согласен, воевода?
— Само собой, — кивнул ведун.
— Да, и хан твой в моей повозке вместе с юртой катается.
— Сделай доброе дело, Захар, пусть он еще пару дней у тебя побудет. А то я за себя не ручаюсь. Потом поможешь мне кару для него устроить. Договорились?
— Добро, — кивнул старшой. — Токмо не затягивай.
Они въехали в ворота, отвернули в разные проулки. На то, чтобы снять с себя броню и завести лошадей в конюшню, ушло несколько минут. Еще столько же — чтобы обнять Третю, потискать в объятиях сестру. Ведун с Одинцом вместе вышли из поселка, забрали из оставленных повозок свои, пошли на поле снова.
— Ну, Челкач, — приветствовал Одинца старший, — ты у нас оберегом был, у тебя и глаз должен быть верным, поворачивайся к полю спиной. Чьи кони?
Коля и Трувор — захаровские пострелята, как раз отделили от табуна трех коней.
— Это… Твои!
— Быть по сему! Лада, ты где? Гони их к нам на двор. А это чьи?
— Проскури.
Как и дележ дувана, процесс распределения коней вызвал всеобщий интерес, каждая тройка, уходящая к новым хозяевам, провожалась радостными криками. Себя Одинец назвал последним, заполучив пару чаграевых кобыл и саврасого мерина. Потом точно так же разошлась по рукам отара — с помощью сестры и брата Людмилин сын угнал себе на двор пятнадцать овец.
Там через щель над дверью бани уже вовсю шел дым, предвещая парную и сколько угодно горячей воды — но сегодня путники не спешили смыть с себя грязь после долгого пути. Одинец с восторгом рассказывал, как он рубился одной рукой, иногда прикрываясь древком Челки, как едва не погиб от меча половца, но отделался покалеченной рукой, как удар краем меча в ухо едва не снес ему половину головы — и даже не замечал, как постепенно каменеет лицо его матери. Однако он не просто рассказывал — здоровой рукой он распускал узлы, стягивающие рухлядь на доставшемся в качестве трофея возке. Наконец кожаный полог сполз. Олег увидел большую груду половецких халатов, не меньше сотни, почти все старые и истрепанные, но под ними… Под ними, скатанные в аккуратные рулоны, лежали яркие самаркандские ковры.
— Да помогите же! — взмолился уставший Одинец.
Олег, не мудрствуя лукаво, прихватил от стены конюшни оглоблю, оперся ею в халаты, толкнул, сбрасывая всю кипу на землю. Небрежно отметил:
— Сойдут попоны сшить.
Потом подхватил один из ковров, раскатал. Девчонка пискнула, наверное, впервые увидев столь яркий рисунок из неведомых цветов.
— Нравится? — Она закивала. — Ну, так давай на стену повесим. И красиво, и дуть будет меньше. Давайте, таскайте да на полу расстилайте. Пусть проветриваются, а то моль сожрет.
Через полчаса изба Людмилы стала напоминать чертоги шамаханской царицы: разноцветные ковры с коротким плотным ворсом закрывали весь пол, висели на стенах, прибитые к растрескавшимся бревнам деревянными щепами, выстилали топчан и полати. Помимо красоты, ковры скрадывали шумы, поглощали эхо — и теперь каждое слово, каждый шаг звучали в избе вкрадчиво и таинственно, словно в сказке.
Кроме того, среди рухляди нашлись две связки лисьих шкур, несколько шапок разных форм и размеров, несколько пар детских меховых штанов — и в конце концов, при виде преобразившегося дома, при виде детей, щеголяющих в соболиных треухах и беличьих колпаках, даже Людмила смягчилась, и глаза ее наполнились радостью.