Букретов прерывает его:
— Погоди. В твоей станице много большевиков? Ты прямо скажи. Ты наверняка знаешь.
— Недовольные есть, ваше превосходительство, — отвечает станичный атаман. — А большевиков? Не знаю. Не считал. Думаю — нет ни одного.
— Ты кто? — Букретов тоже поднимается из-за стола.
— Станичный атаман.
— Не станичный атаман ты, а, — Букретов грязно ругается. — Потому и отвечаешь: "Не знаю". Как ты смеешь мне так отвечать?
— Как же мне отвечать, если я в самом деле ничего этого не знаю?
Букретов упрямо продолжает:
— Ты мне потому так ответил, что ты сам отъявленный красный. При таком, как ты, станичном атамане, да чтобы в Тамани не расплодилось большевиков?
Закордонный наклоняется к Шорохову:
— Там видите? Бородатый. Член Кубанской рады Щербак, левый. Рядом с ним, в сюртуке, прилизанный — частный поверенный. Тоже левый. В них генерал и целит. Вертят они станичным атаманом сколько хотят.
Шорохову следует ответить Закордонному как-то безразлично, он это понимает, но что именно? Придумать он не успевает. Частный поверенный тоже встает и звучно произносит:
— Ваше превосходительство! Обвинять нашего станичного атамана в том, что он сочувствует большевикам, что он красный, утверждать, что это из-за него в нашей станице расплодились большевики, величайшая несправедливость. Да, большевиков в нашем краю немало. Но, ваше превосходительство! Это произошло потому, что их своей политикой расплодил генерал Филимонов (А.П.Филимонов — председатель временного правительства Кубани в ту пору. — А.Ш.), расплодили вы, ваше превосходительство, их расплодили те всходы, которые взошли на крови Калабухова (Калабухов — видный деятель Кубанской рады, повешенный в ноябре 1919 года по приказу генерала Покровского. — А.Ш.), на крови Рябовола (Рябовол — председатель Кубанской рады. В июле 1919 года пал жертвой террористического акта, организованного деникинской контрразведкой. — А.Ш.). У Кубани особый путь. В него мы верим. Но это значит и то, что Кубани не по пути с генералом Деникиным. Лишь тот, кто понимает это, может служить ей достойно.
Когда частный поверенный еще только начинает свою речь, с полдюжины офицеров атаманской свиты выстраиваются за спиной Букретова, как бы оберегая его от удара сзади. Тот оборачивается к ним:
— Арестовать обоих.
Станичного атамана и частного поверенного, заломив им руки, ведут из зала. Частный поверенный пронзительным голосом кричит:
— Господа! Мы тоже за Кубанскую республику! Но не за большевистскую и не за деникинскую!
Ему зажимают рот, он вырывается, снова кричит, но слов разобрать невозможно.
Порядок за столами нарушается. Военные, штатские тоже начинают подниматься со своих мест. Кто-то истерично кричит:
— Что же это, господа? Ваше превосходительство! Мы здесь среди своих!
Букретов идет к двери. У порога останавливается, приказывает:
— Освободите. Пришлю донцов. Порядок тут у вас они наведут.
Закордонный обращается к Шорохову:
— Знаете, что за этим? Я о смелости местных деятелей говорю. Англичане поддержку обещают. Дотянулись. Вчера в Ивановской, небось, слышали. Отсюда и смелость. Как у девок продажных, когда они в фаворе. Ни совести, ни стыда. Пойдемте. Пить и в другом месте можно, а слушать этих… Увольте.
— Пойдемте, — соглашается Шорохов.
* * *
Как сообщить таманцам, что в ближайшее время прибудут донцы? Букретов сказал это во всеуслышание. Не сдержался. Нели никто не предупредит? Кричали: "Мы здесь среди своих!" Но сам он к таманцам пойти не может. Не поверят: в атаманской свите на лагерном поле стоял. Надо через Скрибного, через Матвиенко. Да где они — тот и другой?.. Или утешиться тем, что не его это дело — кого-либо предостерегать? Запрещено Агентурной разведкой. Так ведь люди-то рядом живые?
* * *
В компании Закордонного повторяется вчерашнее: пьянство, карты. Около полуночи за окном раздается конский топот. Выходят на крыльцо. В станицу вступает конный отряд. Шорохов по привычке считает: почти две тысячи сабель, четыре орудия, пятнадцать тачанок с пулеметами.
Что такое? В трех шагах от крыльца стоит Скрибный! Шорохов подходит к нему:
— Меня караулишь?
— Хоть бы и так.
— Чтобы от плеча до пупа разрубить? Для того приятелей своих дожидаешься?
Был пьян, утомлен, потому так, с откровенной обидой, заговорил.
— Тех, кого я дожидаюсь, поарестовали, — заносчиво отвечает Скрибный. — И казаков разоружили. Радуйся.
— И того, который на банкете против атамана выступил?
— Тот ушел.
— А один ты против меня идти не решаешься? Чего молчишь? Домой-то поедем?
— Поедем. Куда от ваших благородий на этом свете деваться?
Закордонный и вся его компания — Шорохов с ними — возвращается в дом.
* * *
Утром Шорохов и Закордонный снова приходят на лагерное поле.
Там, как и прежде, шеренгами построены казаки 2-го Полтавского и Таманского полков. Но теперь эти шеренги окружают цепи спешившихся казаков с винтовками наперевес. По углам поля пулеметные посты. Перед таманцами во главе десятка офицеров в донской казачьей форме стоит приземистый генерал, глядит на все, как кажется, с полным равнодушием.
— Мерзавцы! — раскатисто, на все поле, говорит он.
Снова воцаряется тишина. Тянется долго. На лице генерала по-прежнему лишь полнейшее равнодушие к происходящему. «Машина», — думает о нем Шорохов.
— С мерзавцами не может быть никакого разговора, — произносит генерал.
Долгая пауза повторяется.
Генерал достает из кармана часы, трясет ими над головой:
— Десять минут! Кончатся — всех на тот свет. Или на фронт. Выбирайте.
Снова полная тишина. Казачьи шеренги словно окаменели.
Шорохов думает: "Таманцев не меньше двух тысяч. Полтавцев столько же. Если разом двинутся на эту офицерскую горстку, что сделает вся ее охрана? Стрелять сразу по своим и чужим невозможно. Отсутствие вожака сковывает сейчас этих людей. Первого, кто решится в открытую себя не пожалеть, и кому казаки поверят".
— Еще десять минут, — генерал опять трясет часами над головой. — Пеняйте потом на себя. Мы с такими не церемонимся.
"Покорность, — думает Шорохов. — Общее наше проклятие. Вбито с детства. То нельзя. Это нельзя. Вырастаем уродами".
Генерал оборачивается к стоящим за его спиной офицерам:
— Начинайте.
Команды из донцов по два — три человека вырывают из шеренг то одного, то другого казака. Отводят к скамейкам у казарм, заголяют спину. Казаки ложатся на скамью. Ни одного вскрика, вопля, стона. Только шлепки шомполов.