Но где же Фазакерли? Может, все эти звуки ничего не значили? Может быть, Саймон просто неправильно понял это жуткое второе сообщение?
Панический страх вернулся, когда Саймон услышал гудение. Это было то же самое гудение, что записал его телефон. Как звук пилы, доносящийся сквозь бесконечный голый лес, заваленный снегом… Кто-то там заготавливал дрова, далеко, в черно-белом пространстве…
Саймон приостановился. Там. Звук исходил из дальнего угла лаборатории. Работал один из тех аппаратов, которые Фазакерли показывал Саймону во время их небрежного осмотра помещений. Микроволновая печь промышленных размеров, которую использовали для стерилизации, и гистологии, и…
Саймон рванулся вперед. Огромный, как шкаф, аппарат был включен. Он что-то приготовлял, хлопотливо подогревал, как счастливая домохозяйка, напевающая себе под нос. В печи что-то лежало…
Конечно, Саймон знал, что именно там лежит, и, конечно же, он не хотел этого знать. Он отвернулся, потом снова посмотрел на печь, подавляя желание бегом броситься вон, на улицу, чтобы заглушить этот омерзительный, чудовищный страх.
К темноватому стеклу дверцы просторной печи прижималось лицо. Запеченное, покрытое влагой старое лицо, из белых сморщенных ноздрей которого свисали тошнотворные нити. Сварившееся, но не зарумянившееся. Кожа была бесцветной, местами розоватой, один выскочивший из орбиты глаз висел на тонком нерве…
Гудение затихло. Микроволновка дала свисток и отключилась.
Рана на его руке уже покрылась тонкой корочкой засохшей крови, но Дэвид все еще чувствовал боль. И не утихала тревога.
Дэвид стоял в залитом солнцем саду дома каготов, наматывая свежую повязку на пораненную руку. Сад весь зарос, деревья кое-где упали, между камнями обрушившейся стены проросли цветы, дорожки затянуло плющом. Зато сад был велик и хорошо скрыт, и в нем было много воздуха и света, в отличие от сырых и зловещих переходов и комнат древнего дома каготов. Хорошее место для разговора. Хорошее место для того, чтобы подумать о связи любимого деда с нацистами.
Закрепив узел повязки, Дэвид снова ощутил внутри, совсем недалеко от поверхности, всплеск горя, охватившего его после разговора с мадам Бентайо. Он так и эдак вертел в памяти их примечательный диалог и каждый раз приходил к одному и тому же неизбежному выводу. Никуда не мог от него деться. Они должны были все быть пленниками здесь, в Гюрсе, — Хосе, дед, бабушка Элоизы.
Да, факты определенно указывали на то, что они были заключенными в нацистском лагере; более того, тайное богатство его деда, его чувство вины и скрытность вроде бы заставляли предположить об определенном способе нажить состояние. Каком угодно способе. Вплоть до предательского сотрудничества с немцами.
Идея была отвратительной, но от нее было не уйти. Неужели дед связался с нацистами? А если нет, откуда у него такие деньги? И почему он был таким скрытным до самого конца? К чему все эти тайны?
Дэвид сел на каменную скамью, потом снова встал. От мокрого мха его джинсы тут же насквозь промокли. Все в этом гниющем и разлагающемся местечке было черт знает каким мокрым. И стены насквозь пропитались средневековой сыростью. В саду бесчинствовали самые непривлекательные формы жизни: в самый первый день Дэвид видел жирного неторопливого червя, лениво ползшего через кухню.
Все это было просто тошнотворно. Грязный дом каготов. Это вызывало у Дэвида отвращение и к ним самим, к каготам… Ему хотелось сбежать от всей той глубоко въевшейся грязи, которую оставили прятавшиеся здесь люди, жившие и спавшие здесь, совокуплявшиеся, готовившие свою дурацкую еду…
Дэвид постарался взять себя в руки. Каготов убивали. Они заслуживали сострадания.
Как, оказывается, это легко — ненавидеть!
В небе, которое быстро затягивали облака, пронеслась пустельга. Дэвид услышал какой-то шум и обернулся; в дверях стояла Эми. Она хмурилась, глядя на него; Дэвид в ответ улыбнулся. Им в последние несколько ночей пришлось ночевать в одной спальне — темной и затхлой; пришлось, потому что другие свободные комнаты были еще гаже, еще сырее, сильнее заросли плесенью. Они лежали на стоявших рядом койках. Конечно, ничего физического между ними не произошло, и тем не менее… что-то между ними все-таки случилось.
Они подолгу разговаривали в темноте, одни, при мигающем огоньке свечи. Лица в нескольких дюймах друг от друга: как дети, прячущиеся под простынями от неведомого чудовища.
И вот теперь Эми стояла в дверях: открытая и спокойная. Его самый близкий друг. Нечто хорошее, прорвавшееся сквозь весь этот ужас и тьму, — его растущая дружба с Эми Майерсон. Но потом Дэвид осознал: она же хмурилась.
— Что случилось? Что-то с Хосе?
— Нет. Он по-прежнему не желает ничего говорить. Нет… — она еще сильнее нахмурилась. — Элоиза.
— Что такое?
— Она исчезла. По крайней мере, я так думаю. Нигде не могу ее найти.
Первые капли холодного дождя упали на шею Дэвида.
Он мгновенно бросился в дом. И они начали искать. Они нашли Хосе и Фермину, сидевших в отсыревшей гостиной, хмурых и молчаливых. Как крестьяне на картинах средневековых фламандцев. Как два несчастных человека, сумевших пережить суровую зиму, прижавшись друг к другу, чтобы защититься от холода.
— Хосе, мы не можем найти Элоизу. Ты ее не видел?
Хосе пробормотал: «Нет». На его лице держалось то самое выражение, что появилось с момента их прихода в этот дом. Он как будто жалел себя, и был на что-то обижен, и едва скрывал свои горестные страхи. Но чего он боялся?
Эми раздраженно вздохнула.
— Давай еще наверху посмотрим.
Но и наверху они ничего не нашли; Элоиза действительно исчезла. Они обшарили все многочисленные комнаты. Ничего и никого. Они обошли сад перед домом, сад за домом; даже сделали несколько нервных шагов в темную глубину леса, уходившего в ущелье, чьи суровые каменные стены возвышались над коттеджем.
Никого.
Постепенно Дэвидом овладела леденящая неприятная мысль. А что, если девушку схватили? Если она отправилась в Кампань на богослужение? Элоиза несколько раз говорила о том, что ей очень хочется воспользоваться электронной почтой и что она отчаянно хочет пойти в церковь, на исповедь. И то и другое могло увести ее за мост. Неужели она решила так глупо рискнуть? Неужели пошла в деревню?
Они стояли в полутемном коридоре и перебирали варианты. Оба понимали, что у них нет выбора. Что они должны пойти и привести ее назад. Эми вызвалась обследовать деревню; Дэвид настоял на том, что сделать это должен он сам.
Мартинес вышел из дома и направился вверх по изрезанной колеями дороге, что вела к мосту. Он находился в самом центре каготерия, в руинах гетто. Окликая Элоизу по имени, Дэвид быстро шагал мимо разрушающихся домов и амбаров. Вдруг она спряталась в одной из хибар каготов? Нет, к сожалению; черные глазницы пустых окон явно никого не скрывали. Потрескавшиеся, облупившиеся двери домов каготерия явно не открывались в последние пятьдесят лет. В траве валялись ржавые косы. На стене одного дома, размером побольше, была нарисована масляной краской гусиная лапка, кое-как, криво. А на соседнем красовалось подростковое граффити «Fous les camps Cagot!» [45] .