Судорожно вздрагиваю. Открываю глаза, уставившись на собственное отражение…
Над огромной, излишне вычурной кроватью Жанны зеркальный потолок. Не одно большое отражающее полотно, а целый десяток разновеликих зеркал, установленных каждое под небольшим углом. Словно приклеенных небрежно и второпях. Но я знаю, что это сделано намеренно и с четким расчетом. От того, что потолок неоднороден и ступенчат, создается иллюзия искривленного, нещадно изломанного пространства. Если долго смотреть в него, кружится голова…
Жанна совсем рядом, но ее отражения почти не видно. Сколько бы ни пытался – даже распластанный под наездницей, я ни разу не замечал ее отраженной полностью. Лишь мелькнет в куске зеркала обнаженное бедро. Или плечо. Или светлая прядь. Смотрю на себя – мокрого от пота, прикрытого лишь краем перламутрово-серой простыни; смотрю на себя, падающего вверх, навстречу самому себе. И снова закрываю глаза, чтобы не застонать.
Секс с Жанной мог бы показаться сказочным и желанным для любого мужчины. Жарким, чуть более жестким, чем хотелось бы большинству. Мог бы. Где-то в другой Вселенной. Где для того, чтобы стать любовником, не нужно становиться рабом…
Приподнимаюсь на локте, поворачиваюсь и смотрю на нее.
Такому профану в этом вопросе, как я, сложно сказать, красива ли она. Скорее симметрична и проста. Причем искусственно симметрична, ведь природа не любит этого понятия. Лет сорок на вид, но вид этот еще стопроцентно товарный. Пытаюсь углядеть в ней что-то привычное, бренное, деструктивное – некрасивую родинку, волоски над верхней губой, морщины на шее. И не нахожу.
В отличие от Алисы, похожей на прямоходящую голодную пантеру, красота Жанны легка и утонченна. Чем-то она напоминает Марлен Дитрих: тот же высокий лоб, тонкие черты лица, острые скулы, вьющиеся волосы. И ледяной взгляд, передать который не способна ни одна фотография.
В условиях выбора я бы остановился на Алисе – ее тип классической роковой женщины с роскошной темно-каштановой гривой мне более по вкусу. Но выбирать не дают, и вот я здесь, в одной из спален четвертого этажа…
Честно стараюсь получать удовольствие. Но если первый час у меня выходит более-менее сносно, затем начинается форменное насилие. Не знаю, какой именно силой обладает Жанна, заставляя подниматься даже самого измученного меня… но на четвертый или шестой раз я ощущаю себя не мужчиной, а ожившим фаллоимитатором…
Она потягивается и стонет, настраиваясь на продолжение. И тогда я спрашиваю, пытаясь выиграть еще хоть пару минут покоя:
– Алиса действительно твоя дочь?
Вопрос, похоже, попадает в цель. Жанна сонно садится рядом со мной. Скрещивает ноги и откидывает со лба прядь, даже не пытается прикрыть холодную бесстыжую наготу. Вдыхаю ее запах и ощущаю шевеление между ног, там, где прикорнул смятый угол простыни.
Говорит:
– С чего ты взял, Дисечка? – Ласково, негромко, но я научился распознавать подкрадывающееся недовольство.
– Наши говорят…
– Они говорят разное, – Жанна улыбается тонкими губами.
Если бы улыбки могли замораживать, вода в стакане на тумбе уже превратилась бы в лед.
– Значит, это правда, – констатирую, не испытывая ни намека на удивление.
– Тебя это заводит? – все же интересуется она, пальцами левой руки накручивая свой острый сосок. Несмотря на холод дыхания, я снова начинаю пылать.
– Вы ведь очень старые, да? Наверное, даже древние?
Смеется, обнажая мелкие белоснежные зубки.
– Никогда не спрашивай женщину о ее возрасте, дурачок, – облизывает губы змеиным язычком. – Особенно ту, с которой делишь ложе.
Постель не зря называют самой откровенной из исповедален. Поэтому я задаю еще один вопрос – из сонма тех, что мучают меня ночами, когда я вспоминаю зарезанного пони и молчаливого Константина, стоящего возле кровати Тюрякулова.
– Вы продали души, верно? – говорю я.
Готовлюсь к тому, что сейчас она вспыхнет, ударит меня и прогонит, избавив от дальнейших сладких мучений. Ее реакция удивляет, и я даже не успеваю удержать брови, полезшие на лоб.
Она опять смеется. Причем искренне и заливисто, словно девчонка.
– Ты смешной мальчик, Дисечка, – говорит, отсмеявшись и продолжая ласкать свою грудь. И произносит, отчего у меня окончательно падает член, а позвоночник пробирает январской стужей: – Знаешь, любопытный мой, если речь заходит о торговле душами, то мы – ломбард.
Лежу молча и неподвижно, уставившись в зеркальный потолок. Вижу ее локоть, двигающийся мерно и неспешно, вижу плечо и волосы. Наверное, так ощущают себя суши-девушки, с обнаженных тел которых ужинают высокопоставленные якудза.
Смысл произнесенных слов медленно доходит до сознания, заставляет цепенеть все сильнее. Такое чувство, что меня душат кожаным ремнем…
– Вы… – давлю слова жалобно и неохотно, проклиная себя за слабость, но ничего не могу с этим поделать, – отпустите меня?
– Отпустить? – Жанна неподдельно удивлена. Так бы удивился любой, услышавший несусветную глупость. – Почему? Неужели тебе плохо?
Подается вперед, всматриваясь в мое лицо. Чувствую это, даже сомкнув веки.
– Неужели тебе чего-то не хватает в этих стенах? – спрашивает она. – Просто исполняй правила, Денис. А если что-то не так, я помогу…
Вдруг протягивает руку и кладет ладонь на мой лоб. Холодную ладонь, узкую и гладкую, словно провела хирургическую операцию по удалению всех линий судьбы, жизни и прочей чепухи.
– О, смешной истерзанный мальчик, – шепчет она, и в голосе Жанны сочувствие сражается с насмешкой. – Ты страдал, это правда. Но в вопросах любви я – специалист высшего класса. Эксперт, как сказали бы журналисты.
Молчу, вжавшись в подушку и не в силах возразить. Мне кажется, что из-под моих ногтей снова исторгаются сотни крохотных алых муравьев. Жанна чуть сжимает ладонь, и я чувствую, как мозг схватывает ледяным обручем.
Моя жестокая любовница и хозяйка говорит:
– Это приходит вечерами, не так ли? – Ее рука все еще на моем лбу, отчасти закрывая глаза. Вторая рука, я это точно знаю, по-прежнему теребит сосок. – О, вечер – коварный мистический подельник любви и союзник боли, их верный миньон. Стоит солнцу зайти за горизонт, и ты мигом забываешь, как дышать, верно? Умираешь без нее, задыхаешься и таешь майским сугробом.
Ее пальцы скользят по моему лицу, гладят щеку и шею, но я не открываю глаза. От прикосновений морозит, но в груди начинает разгораться пламя. Ладонь все ниже, на моей груди, затем на животе.
– Ты не находишь себе места. В прямом смысле слова, – говорит Жанна, и ее шепот пробирается прямиком в душу. – Тебя трясет. Физиологи бы сказали, что дело в скопившемся за день напряжении. Но я-то точно знаю, что это не так.