8 часов
Лес всегда наводит на меня тоску, я его никогда не любил. А хуже этого Кламара и придумать невозможно. Кламар… Мёдон… То есть нигде. Тоскливо, как воскресенье в раю. На указателе — название места. Поди пойми, что за место… Домики, якобы шикарные владения… Ни город, ни деревня, ни пригород… Периферия. Только вот чего? А если учесть ту заботу, с которой владельцы обрабатывают свои сады, террасы, то становится совершенно непонятно, что именно приводит в такое отчаяние — само место или то удовлетворение, которое получают люди от жизни в этих краях.
Линия домов упирается в лес, который темнеет до горизонта, улица Паве-де-Мёдон, на определение местоположения которой у навигатора ушло два часа, а направо улица Морт-Бутей — кто же напридумывал такие названия? Не говоря уже о том, что в этом богом забытом месте совершенно невозможно незаметно припарковаться, нужно проехать до конца и потом идти пешком.
Меня просто разрывает от злости: я устал, плохо поел, хочется успеть сделать все одновременно. Кроме того, терпеть не могу ходить пешком. По лесу тем более…
Этой подруге нужно просто продержаться, я ей устрою нагоняй, за мной не заржавеет. Тем более что у меня все есть, чтобы объяснение было доходчивым. А когда я со всем этим покончу, отправлюсь в места, где о лесах слыхом не слыхивали. И чтобы ни одного дерева на расстоянии ста километров в округе: пляж, зубодробительные коктейли, покер — и я приведу себя в порядок. Я уже не мальчик. Когда все закончится, нужно ловить момент, пока поезд не ушел. А для этого необходимо все мое хладнокровие. Когда идешь по этому гребаному лесу, ничего нельзя упускать из виду. Конечно, трудно себе представить, кто может забраться в такую глушь — какой-нибудь молодняк, старичье, парочки, — есть любители перенесения тяжестей на расстояние в такой ранний час, болтаются где хотят… Полезно, понимаешь, для здоровья. Я встретил даже одного верхом.
Но чем дольше я продвигаюсь, тем меньше народу мне встречается. Дом стоит на отшибе, метрах в трехстах от поселка, дорога прямо в него упирается. Дальше — опять лес.
В этих местах не очень принято перемещаться с винтовкой с оптическим прицелом, пусть даже в чехле, так что пришлось запихать ее в спортивную сумку. Тем более что под парня, отправившегося по грибы, я не очень канаю.
Вот уже минут десять, как иду один, навигатор заблудился, но других дорог здесь нет.
Спокойствие. Впереди хорошая работа.
8 часов 30 минут
Каждая клацающая дверь, каждый метр коридора, каждый взгляд на решетки — все мучит его, дается с трудом. Потому что в глубине души Камиль боится. Уже давно он почувствовал уверенность, что рано или поздно ему придется сюда войти. Тогда он отбросил эту мысль. Но уверенность снова вернулась, она зрела в нем, набирала вес, как сом под корягой, что-то нашептывало Камилю, что рано или поздно это важнейшее свидание состоится. И случай представился. Теперь, чтобы не краснеть за самого себя, нужно идти навстречу этой необходимости.
Двери центральной тюрьмы распахнули перед ним свои створки и тут же захлопнулись. Позади него, впереди, справа от него и слева.
Камиль двигается по коридору своим легким, воробьиным шагом и сдерживает подступающую дурноту, голова кружится.
Сопровождающий его охранник — само воплощение почтительности, разве что не осмотрительности, как будто он в курсе происходящего и знает, что в столь исключительной ситуации Камиль имеет право на особое отношение. Камилю повсюду чудятся какие-то знаки.
Одно помещение, второе, вот и комната для свиданий. Перед ним открывают дверь. Он входит, садится за железный стол, привинченный к полу, сердце у него выпрыгивает из груди, в горле пересохло. Он ждет. Кладет ладони на стол, руки дрожат, и он прячет их под стол.
Потом открывается другая дверь, та, что в глубине.
Сперва он видит только ботинки, стоящие один рядом с другим на металлическом порожке инвалидной коляски. Ботинки из черной кожи, начищенные до нестерпимого блеска. Потом очень медленно въезжает и сама коляска, отчего создается ощущение недоверия или опасности. Теперь в поле зрения попадают ноги, ткань не может скрыть округлости коленей: человек в коляске далеко не худ, коляска останавливается на полдороге, на пороге комнаты, так что видны лишь пухлые белые руки без вен, сжимающие большие резиновые колеса. Еще метр, и появляется сам человек.
Он не торопится. Еще на пороге впивается взглядом в глаза Камилю. Охранник проходит вперед, отставляет от стола железный стул, чтобы освободить место для коляски, и по знаку Камиля покидает помещение.
Коляска подъезжает к столу, крутится на месте с неожиданной легкостью.
И они оказываются лицом к лицу.
Камиль Верховен, майор уголовной полиции, впервые за четыре года видит перед собой убийцу своей жены.
Когда-то это был высокий, худой мужчина, которого, очевидно, поджидала полнота, на нем лежала печать вырождения, что подчеркивалось его старомодной элегантностью и почти мучительным сладострастием, что более всего выдавали губы. Теперь перед Камилем был заключенный, тучный и неухоженный.
Тот же человек, которого Верховен когда-то знал, но с совершенно иными пропорциями тела. Неизменным оставалось только лицо: тонко очерченная маска, сидящая на голове мясной туши. Волосы длинные и сальные. И точно такой же взгляд — хитрый, ехидный.
— Это было предначертано, — произносит Бюиссон. Его слишком высокий, слишком громкий голос дрожит. — И это произошло, — заключает он так, будто заканчивает беседу.
Любовь к пафосным речам появилась у него еще во времена его славы. На самом деле именно пристрастие к напыщенности, претенциозное высокомерие сделали из него шестикратного убийцу. Едва повстречавшись, они с Камилем сразу возненавидели друг друга. Затем — такое случается — история только подтвердила их интуитивный выбор. Но не время начинать с Адама и Евы.
— Да, — просто отвечает Камиль, — время пришло.
Голос не дрожит. Спокойствие вернулось к нему, когда он оказался лицом к лицу с Бюиссоном. У него большой опыт подобных свиданий тет-а-тет, и он понял, что сумеет себя сдержать. Этот человек, смерть, мучения и страдания которого он столько раз представлял себе, изменился, и, видя его перед собой спустя годы, Камиль понимает, что вся острота пережитого горя прошла, теперь можно не торопиться. Долгих четыре года он изливал на убийцу Ирен свою ненависть, агрессию и горечь, но теперь это уже старая история.
С Бюиссоном покончено.
А вот собственная история Камиля только начинается.
И бесконечно продолжается выяснение, какова же его собственная вина в гибели Ирен. От этого ему никуда не деться, нужно понять и принять. Все остальное лишь бегство.
Осознав это, Камиль поднимает голову к потолку, и глаза его наполняются слезами, тут же приближающими его к Ирен — живой, восхитительной, бесконечно молодой, только его Ирен. Он стареет, она же остается столь же сияющей, она всегда будет такой, и то, что сделал с ней Бюиссон, не имеет никакого отношения к воспоминаниям Камиля. У него свои собственные реминисценции, собственные чувства, в которых конденсируется вся его любовь к Ирен, свой собственный альбом фотографий.