— Я так и знал. Только что, батенька, мы с вами наблюдали наглядную иллюстрацию физического закона подлости. Стоило мне отвлечься на одну минуту — и из двенадцати верёвочек тут же понадобилась именно моя.
— Шестой, не спи, блядь! — назидательно проговорил в наушниках Володька. Мы не обратили на это внимания.
Я вытащил свою верёвку из застывших, как студень, рук Тетюши. По-моему, он даже не заметил, что она там какое-то время находилась. Тетюша очень много читал и даже слыл эрудитом, но во всем, что касалось физических движений или хотя бы какой-нибудь элементарной задействованности тела, был безнадёжен. Наверное, у него была сломана коробка передач, которая трансформирует энергию из мысленной в кинетическую — казалось, он сам никогда не знал, чем заняты его руки и ноги и заняты ли они вообще. Все остальные монтировщики смеялись и даже немного издевались над Тетюшей. Мы с Чикатилой в этом не участвовали — мы предпочитали смеяться над другими вещами. Благо, каждый день здесь происходило какое-нибудь очередное даун-шоу, и повод посмеяться находился постоянно. Закулисье Большого театра, в котором мы обретались, представлялось нам неисчерпаемым кладезем искусственного маразма. Непаханой степью, Клондайком, Эльдорадо.
С изнанки деятельность мельпоменшиков предстает в несколько ином ракурсе. Вы наблюдаете совершенно другие спектакли. Это практически то же, что смотреть балет из-за кулис с расстояния в пару метров. Оттуда, под углом в сорок пять оборотов, он проецируется в мозг как-то не так, что ли. Даже если вы хотите познать высокое и ваша душа открыта прекрасному, что-нибудь постоянно мешает правильному восприятию. Во всяком случае, оно получается не таким, какого хотели добиться все эти балетмейстеры, хореографы и одухотворенные артисты. Попробуйте-ка, воспримите что-нибудь как надо, если в самый трогательный момент в кадре, дохнув огненной водой, замаячит пьяная рожа бригадира Тольки Спиркина, осиновым колом вклинившаяся между вами и порхающей Жизелью. Или Чикатило толкнёт вас под локоть и ненавязчиво обратит ваше внимание на то, как потеют задницы у танцоров кордебалета. (Они у них действительно потеют, после ярого танца почти у всех мокрая полоска между ягодицами, но зритель-то этого видеть не должен, это сразу настраивает на несерьёзный лад.) Или о вас потрётся, ахнув, прима Цискаридзе в костюме Щелкунчика, расчищая себе путь к овациям — потрётся так, что любому натуралу захочется тут же сорвать балет и замуровать Щелкунчика обратно в люк, из которого он выплывает в самом финале. В общем, быть театралами у нас отсюда не получилось бы даже при наличии желания — это был не тот угол зрения, чего уж там говорить. Скорее это напоминало поход в кино на хорошую комедию.
— Пятый, пятый, вверх до красной, девятый — вниз до жёлтой, — скомандовал Володька. Я потянул свой канат вниз, и часть нависшей над сценой сетки медленно поднялась почти до максимума. Одновременно противоположная часть провисла так, что гладиатор, прыгавший в танце в том углу сцены, чиркал об неё шлемом. Наверняка девяткой был кто-то пьяный — как минимум половина монтировщиков сцены к концу рабочего дня напивалась до полного коматоза. Такая традиция.
— Девятый, блядь, я сказал — до жёлтой метки, а не на голову этому гомосеку! — зашипел Володька. Сетка в противоположном углу колыхнулась и поднялась на несколько дециметров. Честно говоря, этот Володька за полтора акта нам порядком надоел. Хорошо ещё, что нас с Чикатилой посадили рядом. Если бы справа от меня сидел ещё один Тетюша, я бы сдох от скуки.
Чикатило порылся в кармане, достал оттуда упаковку каких-то колёс и предложил мне. Я отказался, а он вытащил одну таблетку и засунул себе в глотку.
— Это что такое?
— Да я сам не знаю. Называется — реладорм. Судя по названию, что-то типа реланиума. Алёша подарил на 23 февраля.
— Тьфу, дерьмо. Как ты можешь это есть, Чикатило?
— Задай мне этот же самый вопрос через полчаса. Тогда я тебе скажу что-нибудь определённое. А пока что я ныряю с головой в неизвестное, навстречу тайне.
— Вот ты маньяк, Чикатило.
— Маньяк Чикатило — это другой персонаж. Не путай меня с ним.
Мы до сих пор не могли понять, как нас вообще сюда занесло. Мы устроились на эту работу не одновременно, как обычно, а с интервалом в два месяца — я был первым, а Чикатило шестьдесят дней ждал, когда некоего Валерку уволят за пьянство. Необходимо, кстати, пояснить: для того чтобы быть уволенными за пьянство из Большого театра, пить надо воистину виртуозно. Надо быть просто каким-то Моцартом от алкоголизма. Опуститься ниже уровня Преисподней. Так что Валерка был достоин всяческого уважения, и из-за этого уважения Чикатило поначалу даже тушевался.
Середина девяносто шестого года прошла для нас, как в старые добрые времена. Ворох газет на полу, случайные вакансии на одну-две недели и все остальное. В итоге Чикатило сказал, что он намерен впредь жить по-нигерски и надолго завалился на диван, время от времени помогая Алёше барыжить таблами и делая какие-то переводы с английского. Английский он знал хорошо: ещё в конце восьмидесятых его запихнули на год в Америку в рамках какого-то обмена школьниками, что ли. Чикатило жил в американской семье, жрал с ними мюсли и гамбургеры, а в свободное от этого занятия время продавал неграм «Беломор», который родственники по его просьбе пересылали ему чуть ли не тоннами. Негры были в восторге от «Беломора», а Чикатило поднимал кое-какие деньги, вполне достаточные для того, чтобы самому раз в пару-тройку дней использовать «Беломор» по истинному назначению. Когда американская семья собралась ответно отправить своё чадо в Россию, Чикатило уже носил голубой берет и «Калашников» наперевес. Чадо месяца полтора просидело на шее Чикатилиного папаши, а потом испугалось действительности и улетело домой в Луизиану.
Это всё, однако, были дела давно минувших дней, а что касается года девяносто шестого — тогда Чикатило лежал на диване, а я зарегистрировался на бирже труда районного значения. Это тоже было немного по-нигерски — за исключением того, что пособие по безработице мне никто платить не собирался. Вместо этого мне предложили работу монтировщика сцены в главном театре страны. «Вижу, вы одухотворённый и интеллигентный молодой человек, поэтому хочу предложить вам работу, связанную с высоким искусством», — распиналась толстая тётка с крашеной чёлкой. Невероятно, но факт: она всерьёз полагала, что «одухотворённый и интеллигентный» способен схавать подобную наживку. Я хлопнул дверью, пришёл домой и позвонил Чикатиле. Который неожиданно для себя самого (как он сам потом признался) вскочил с дивана и впал в эйфорию.
— Соглашайся! — орал он в трубку так, что слюна, казалось, вот-вот вылетит из слуховой мембраны моего телефона. — Полдня работы! Большой театр! Это ведь так оживит наши будни, ну что ты, не понимаешь, в самом деле. Это же будет очень смешно. А то я уже чувствую себя конченным ластоногим, которое целый день лежит на айсберге и глупо трётся бивнями о лёд. Плевать, что сто баксов в месяц — там постоянно будет какая-нибудь халтура, в театрах всегда халтура, я знаю. Сцена сдаётся в аренду всяким буржуям и всё такое.
Я нехотя позвонил биржевой тётеньке и через два дня уже в поте лица собирал сорокатонную металлическую конструкцию для репетиции авангардной оперы «Любовь к трём апельсинам». А Чикатило лежал на диване и ждал, когда рядом со мной освободится какая-нибудь вакансия. Мне всё это не нравилось, но что я мог поделать.