— Приготовьте все, как положено! — говорит Филипп.
И это означает, что надо насухо протереть все металлические обшивки котлов, чтобы на них не осталось ни одной капельки засохшего жира.
— Все готово?
— Да!
— Тогда, дневальный, приглашай медсестру!
Перед каждым котлом стоит фарфоровая чашка для пробы.
— Кто же из медсестер придет сегодня? — прикидывают повара, собравшиеся в посудомоечном помещении кухни, и злорадно усмехаются.
Потом, шелестя накрахмаленным белоснежным халатом, на кухне появляется медсестра. Светская дама с покрытыми ярко-красным лаком ногтями. Она берет фарфоровую чашку с пробой, Филипп подает ей серебряную ложку, и она снимает пробу, вытянув губы трубочкой. В зависимости от того, какое у нее сегодня настроение, она записывает в кухонный журнал «Хорошо!» или «Плохо!».
Или приходит другая медсестра. Она неистовствует, как фельдфебель, так как считает, что на кухне кругом одна грязь.
— При этом в своей жизни она еще ни разу не ела со стола, который был бы чище, чем наш пол! — злорадствуют повара.
Но у Филиппа хватает и других забот, кроме ежедневного театра со снятием пробы.
— Кухня не старается работать хорошо! — вдруг заявляет какой-нибудь праздношатающийся активист, так как «массы настроены против кухни», которая не может приготовить из грубых отрубей белую овсяную кашу.
Или кто-нибудь еще заявляет:
— Повара готовят для себя жареную картошку. Я сам почувствовал запах!
После этого на какой-то период для поварят наступают поистине тяжелые дни, прямо-таки спартанские условия.
— Лошадь, которая привозит овес, сама его не получает! — так говорит в таких случаях Филипп. Тем самым он хочет сказать, что несправедливо, когда те, кто по двенадцать часов трудится в чаду и дыму у плиты, не могут один раз позволить себе поесть жареной картошечки. И Филипп прав.
Но правы и те пленные, которые влачат жалкое существование в своих бараках. Они даже более правы. Хотя, с другой стороны, они тоже не правы.
Это можно повернуть как угодно. До тех пор, пока люди голодают, справедливость не может быть установлена.
Вероятно, Филипп считает, что актив направил меня на кухню, чтобы я шпионил за ним.
Время от времени к нам на кухню заходит высокий дневальный из антифашистского актива, который раньше служил в дивизии СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер», и громко объявляет:
— Камрад Бон, немедленно явиться к товарищу Ларсен!
И тогда Филипп, наверное, думает: «Вот сейчас этот новенький в очках, который слишком слаб, чтобы поднять кастрюлю с супом, сидит в кабинете политинструктора лагеря, и они разговаривают о кухне».
Мне неприятно, что Филипп так думает, но я ничего не могу изменить.
Разве я могу сказать Филиппу, что товарищ фрау Ларсен, которая получает зарплату от НКВД, говорила мне о том, чтобы я немедленно прекратил открыто заниматься изучением английского языка? Дело в том, что шпики второго отдела получили указание тотчас докладывать о тех, кто интересуется английским языком.
Или в другой раз товарищ фрау Ларсен говорит мне:
— В Четырнадцатом корпусе есть некий камрад Ольбрихт. Порядочный человек. Он слишком порядочный, чтобы выдержать тяготы русского плена. Поговорите с ним, чтобы он был осторожнее в своих суждениях. И прежде всего в общении с этим Эриком! Ольбрихт крупный ученый, а здесь они ненавидят всякого интеллигента, который не покоряется им. Предупредите хорошего человека!
Но, с другой стороны, хорошо, что Филипп не знает, как ко мне относиться. Это укрепляет мое положение, и никто не решится занести меня в черный список.
Поэтому после каждого разговора с фрау Ларсен я возвращаюсь на кухню с непроницаемым лицом, надеваю свой фартук и как ни в чем не бывало продолжаю прерванную работу.
Но и это дается мне не всегда легко, так как разговор с товарищем политинструктором протекает по-разному.
Один раз фрау Ларсен сказала мне:
— Мы так сильно доверились вам. Иногда я боюсь, что вы можете не выдержать, если вас допросят с пристрастием. — И в довершение всего она еще добавила: — Конечно, я критикую советскую систему. Однако ведь именно русским принадлежит будущее.
Разве я должен был, как глупый мальчишка, возразить на это: «Нет, я никогда не признаюсь второму отделу, что вы мне однажды сказали, что успокоитесь только тогда, когда Сталин и все его Политбюро предстанут перед международным трибуналом».
Я не сказал ей этого. Но я встал и заметил:
— Я не знаю, чего вы хотите, товарищ Ларсен. Я никогда не сомневался в вашей лояльности по отношению к прогрессивному Советскому Союзу. Я надеюсь, что и у вас сложилось обо мне хорошее мнение, хотя я не советский гражданин, а всего лишь простой военнопленный!
Сказав это, я по-военному отдал честь и постарался поскорее уйти, насколько это позволяли мои тяжелые деревянные башмаки.
Но в следующий раз товарищ фрау Ларсен извинилась передо мной:
— На моего мужа и на меня так много свалилось всего в последнее время. Школа превратилась в настоящую кухню клеветы и злопыхательства. Только бы нам поскорее вырваться отсюда!
Потом мы говорили о литературе. Анатоль Франс один из ее любимых писателей.
Мы часто разговариваем также о различных нациях Европы.
— Мне больше всего нравятся испанцы, — заявляет фрау Ларсен. — Когда я курировала колонию иностранцев, то выяснила, что испанцы обладают наибольшим благородством и чувством собственного достоинства. Их почти всех арестовали в Москве, этих гордых испанцев.
Я не знаю, было ли это правильно, когда после одного из таких визитов в кабинет фрау Ларсен я сказал Филиппу:
— Товарищ Ларсен хотела бы получить один из крупных подсолнухов, что растут в нашем саду возле кухни. Может быть, ты пошлешь ей один цветок?
Но Филипп повернулся и сказал:
— Лучше позаботься об этом сам!
Что мне еще оставалось делать, как не пойти в сад и не выбрать большой подсолнух из целого леса желтых гигантских цветов.
Я поручил дневальному отнести цветок фрау Ларсен.
— Но только передай цветок лично ей! — сказал я.
В это время мне можно было позавидовать.
Я был постоянно сыт.
У меня уже больше не было этой невыносимой тяжести в голове. В меня снова вселилась энергия. Это как в весах, у которых растянулась пружина. И вот теперь в них вставили новую пружину. И стрелка весов вновь стала показывать истинный вес вещей. Теперь уже не все действовало на меня одинаково угнетающе, как это случается с пленным, который чувствует себя одинаково подавленным, и ему все равно, хотят ли отобрать у него порцию табака или саму жизнь.