Мы всегда хотим и того и другого. В этом трагизм нашего положения.
Мы хотим путешествовать по миру и хотим вернуться домой на родину.
Мы хотим, чтобы победил социализм, но каждый из нас выступает против жестких предписаний.
Когда мы сидим вот так все вместе, то часто рассказываем и о своей прежней жизни, особенно Конрад.
Конрад охотно рассказывает и о своей деятельности в качестве передового наблюдателя в немецком вермахте. Он приходит в восторг, когда говорит о пушках. Он сам замечает, что такой милитаристский восторг стоит в неком противоречии с демилитаризацией:
— Кто знает, возможно, нам придется еще раз применить свои знания в военной области. Но тогда уже на правильной стороне. Если речь пойдет о выступлении против капиталистических поджигателей войны, то я не останусь в стороне.
Конрад охотно рассказывает также и о том времени, когда был командиром подразделения «Юнгфолька». Ведь это было не так уж и давно. Его взвод «пимпфов», мальчишек 10–14 лет, всегда был в порядке.
— Я убежден в том, что те «пимпфы», которые были в моем взводе, наверняка всегда оставались в полном порядке. Сегодня они стали бы восторженными антифашистами! Вот такие это были ребята!
Сам Конрад как раз порядочный человек, и он испытывает насущную потребность рассказать о том, чем занимался в прошлом.
Но ведь он уже седьмой год находится в плену. Ему совсем недавно исполнилось двадцать пять лет. Все его политические взгляды формировали товарищи из Москвы. До сих пор он вступал в споры только с пленными и никогда со свободными людьми. Он живет в своем собственном мире иллюзий.
Он даже не подозревает, что со временем стал трусливым. У него самого не хватает гражданского мужества, о котором он так часто говорит, когда дискутирует с пленными.
Например, у него не хватает мужества поставить перед лейтенантом Михайловым вопрос о нашем возвращении на родину. Юпп Шмитц и Эгон Крамер делают это за него.
— О Центральном активе уже позаботились, камрады! — успокаивает нас лейтенант Михайлов.
Существует несколько вариантов: или мы все вместе едем в Ленинград, где вскоре начнет работать товарищ лейтенант Михайлов, или мы уезжаем домой, если в Иванове будут закрыты все лагеря для военнопленных. Возможно, кое-кому из нас повезет, и у него появится возможность посещать школу в Москве, то есть своего рода антифашистский университет.
— Я бы пожертвовал на это еще полгода! — говорит Эгон Крамер.
— Я бы тоже это сделал, — соглашаюсь я с ним. — Только я хотел бы иметь гарантии, что действительно смогу учиться в этой школе, а не окажусь снова в лесу на лесоповале!
— Да, такой гарантии нет! — говорит Шмитц. — Даже если лейтенант Михайлов предложит наши кандидатуры, в Москве всех претендентов проверят еще раз. Они не допустят, чтобы какой-то лейтенант Михайлов навязывал им свою волю.
Таким образом, и у Центрального актива остается одна-единственная стоящая возможность — это надежда на отправку домой. Дело в том, что в принципе все уже сыты по горло своей антифашистской работой. Одежду, которую нам обещали еще в январе, мы до сих пор так и не получили. Ежемесячные сто рублей всегда выплачиваются с большим опозданием. Что касается нашего здоровья, то с каждым годом оно становится все хуже и хуже. Каждый из нас провел в плену уже не менее трех с половиной лет. Мы лояльно исполняли свои обязанности. Тем временем в Германий бывшие фашисты заняли руководящие посты. А мы, антифашисты, все еще продолжаем сидеть за колючей проволокой!
И вот осенью прошел слух, что Центральный актив должны вот-вот распустить. Некоторых из нас направят в школу в Москву. Некоторые продолжат работать пропагандистами и будут выступать со своими рефератами в разных лагерях. И в оздоровительном 185-м лагере, и в 48-м генеральском лагере, где, между прочим, одиозный генерал Зейдлиц вынужден покорно ждать, чем все закончится.
Поедет ли кто-нибудь из нас домой?
Уже несколько недель полным ходом идет лихорадочная подготовка к отправке в Германию очередного эшелона с больными и комиссованными. Наступает день, когда и Центральный актив должен предстать перед медицинской комиссией во главе с майором медицинской службы, которому подчиняются врачи всех лагерей в Иванове.
Он оставляет себе три наши медицинские карты.
Кристоф Либетраут видел это собственными глазами. Это же подтвердил ему и один из санитаров, для которого он однажды написал картину.
Кто же эти трое счастливчиков?
— Послушай! — тихо говорит мне Либетраут, чтобы никто не услышал. — Эгон Крамер, ты и я. Мы признаны самыми слабыми по состоянию здоровья. Это наши медицинские карты были изъяты. Мы едем домой!
Конечно, от волнения у меня застревает комок в горле. Но после стольких лет разочарований я боюсь в это поверить и поэтому говорю:
— Ты знаешь, уже столько раз казалось, что все окончательно решено, а потом все оставалось по-старому!
И Эгон Крамер, который обычно был против доверительных разговоров, не может удержаться, чтобы язвительно не заметить:
— А кто же тогда будет спать в наших кроватях, если мы уедем домой?
Дело в том, что наши кровати стоят рядом, и мы часто читаем одни и те же книги.
Но я воздерживаюсь от комментариев. Потом появляется Конрад, до которого тоже дошли эти слухи, подрывающие устои Центрального актива.
— Закройте-ка дверь! — командует Конрад.
Мы все собираемся в одной комнате, а Конрад заявляет:
— Чтобы некоторые из вас успокоились, довожу до вашего сведения, что изъятые после медкомиссии медицинские карты не имеют ничего общего с отправкой на родину. Мы специально узнавали.
Хорошо, что я не успел еще обрадоваться!
Но потом через несколько дней меня неожиданно вызывают в управление. Никто не любит являться в управление по вызову начальства.
Грегор, как переводчик, должен, так или иначе, идти со мной. И Конрад тоже идет с нами.
Оказывается, что меня вызвали к капитану Белорову только затем, чтобы как представителю Центрального актива поехать вместе с каким-то русским майором на место захоронения военнопленных и обсудить с ним, как можно по-новому оформить эти могилы.
Пользуясь случаем, Конрад завел разговор и о судьбе Центрального актива. Лейтенант Михайлов находился в отпуске, и для Центрального актива наступили неспокойные времена. Белоров сказал:
— Некоторых из вас распределят по разным лагерям. Там они должны получить хорошие места в администрации лагеря. Некоторые попадут в школу в Москву.
Возможно, именно потому, что я случайно присутствовал при разговоре, Конрад спросил:
— А что будет с Боном?
И тогда Белоров посмотрел на меня так, как в первые недели моего плена на меня уже смотрел один человек, который мог бы тогда послать меня домой. Белоров совершенно спокойно, как будто он говорил о чем-то несущественном, заметил: