— Бон поедет на родину.
В его устах это прозвучало так, словно он говорил о коробке спичек!
Я понял все очень хорошо.
И Грегор каким-то уставшим голосом тихо сказал мне:
— Видимо, ты уже сам все понял!
— Надеюсь, — ответил я.
Но на улице для верности я спросил еще раз:
— Значит, я должен поехать домой? Ну, прекрасно!
Я уточнил у Конрада один момент:
— Должно ли это сохраняться в тайне вплоть до моего отъезда, или я могу открыто говорить об этом?
— Почему бы и нет! — ответил Конрад с таким видом, как будто в Советском Союзе, который отвергает любую тайную дипломатию, можно было спокойно говорить обо всем.
Три дня спустя после того, как Белоров сказал, что я поеду домой, меня перевели в другой городской лагерь.
Снова наступила зима. Шел снег, и был ненастный октябрьский день, когда я вместе с Конрадом и Вильгельмом Хойшеле был переведен в 8-й лагерь. Несколько недель тому назад Мартин уехал из этого лагеря вместе с рабочей бригадой на одну из шахт в Донецком угольном бассейне.
«Видимо, я так и не уеду домой», — подумал я. Однако во мне не было страха. Как часто я напрасно лелеял надежду. Поэтому теперь уже не стоило принимать все всерьез.
На второй день моего пребывания в 8-м лагере мне и еще одному камраду из нашей группы пришлось выйти на работу на овощную базу. Там мы увидели огромную бочку, врытую в землю. Она имела три метра в глубину, а ее диаметр составлял пять метров. Для защиты от дождя и снега над ней был сооружен специальный навес.
Мы должны были шинковать белокочанную капусту.
Точнее говоря, капусту резала специальная электрическая мясорубка, а нам оставалось лишь подавать в нее кочаны капусты.
Это была довольно грязная работа.
Откровенно говоря, эти увядшие кочаны капусты, которые подвозились на небольшой деревянной повозке, надо было бы сначала помыть. У нас даже имелась бочка с водой. Но капуста была замерзшая, и после опускания в бочку с водой она не становилась чище. Тогда мы ограничились только тем, что вырезали кочерыжки и обрывали увядшие листья.
— Надеюсь, что нам уже не придется ее есть! — говорили мы, сбрасывая в бочку холодную как лед и влажную капустную массу. Хорошо еще, что нам выдали резиновые перчатки, иначе мы отморозили бы себе руки.
— Как знать, — говорю я своему напарнику, — возможно, нам все же придется отведать этой капустки!
Тот не стал мне возражать.
Сегодня очень неприятная, сырая погода. Наш стол, с которого мы берем капусту и бросаем в мясорубку, стоит под открытым небом. Идет снег. Вниз по дороге, которая ведет от нашего лагеря мимо жалких, покосившихся избушек к нашему рабочему месту, бредут румыны, которые должны помогать нам.
И румын тоже все еще никак не отпустят домой. Уже три года они ждут отправки на родину. Уже три года у них есть для этого все основания. Уже три года Румыния является союзником Советского Союза. Но они все еще томятся в плену.
Когда вечером мы возвращаемся в лагерь, где за мной все еще сохраняется привилегированное спальное место, неожиданно выясняется, что тем из нас, которым приказано ехать в школу в Москву, нужно быстро приготовиться к отъезду.
И мой напарник, с которым я целый день шинковал капусту, тоже едет вместе со всеми.
Ему совсем не хочется этого. Но разве он может сказать «нет»?
Он дает мне письмо, которое я должен отправить в Германии по указанному адресу.
А что же теперь остается делать мне? Не сидеть же мне сложа руки и ждать у моря погоды!
Будет настоящим идиотизмом, если я не поеду домой только потому, что какой-нибудь дежурный в караульной будке забудет или поленится сообщить в наш лагерь, что военнопленный Бон включен в список отбывающих на родину.
Уезжающие в Москву уже помылись в бане и получили на складе новое обмундирование.
Немецкий врач сказал мне, что в списке военнопленных 8-го лагеря, отправляемых на родину, моя фамилия не значится.
Я не расстроился по этому поводу, однако решил, что обязан сделать все, что в моих силах, чтобы на этот раз обязательно уехать домой.
Я собираю несколько книг, которые надо вернуть в центральную библиотеку, находящуюся в 13-м лагере. Уже восемь часов вечера. Возможно, уже завтра у меня отберут пропуск, но сегодня меня беспрепятственно выпускают из ворот.
Я еще раз пересекаю заснеженное поле, прохожу по мосту, с которого тем временем бедняки из близлежащих жалких домишек растащили последние доски для обогрева своих жилищ.
Я перехожу через железнодорожные пути. Там у штабеля шпал стоит женщина в теплом платке на голове, в валенках и с ружьем на плече.
В высоких многоквартирных домах ярко освещено каждое окно. За каждым таким окном проживает какая-нибудь семья.
Но на улице сегодня мерзко, как никогда. Идущие мне навстречу прохожие зябко кутаются в пальто и вжимают голову в плечи.
Когда я раньше был обычным пленным, то часто думал о том, что мог бы вот так совершенно случайно встретиться со своим братом. Это было в то время, когда я еще верил в чудо. Мне было известно, что многие действительно встречались в России. Отцы встречали своих сыновей, жены — мужей. Такие встречи всегда были весьма прискорбными, однако сродни настоящему чуду.
Будучи активистом, в такое не веришь, так как часто сам спекулировал на этом.
Но и будучи простым пленным, осенью 1947 года тоже уже не веришь в то, что произойдет чудо.
Уже сама почта из Германии, часть которой иногда Целый год лежит в запечатанных мешках в управлении, лишает пленного всяких иллюзий.
Не остается ничего, кроме желания выжить.
Ведь до этого столько людей умерло и погибло.
Тех, кто сейчас еще жив, охраняют, чтобы они не могли больше так быстро и нерентабельно погибать.
Пленных кормят так, чтобы этого было достаточно, чтобы не умереть с голоду, но недостаточно, чтобы нормально жить.
В помещениях Центрального актива в 13-м лагере царит необычная для этого часа суматоха, все очень заняты. В эти две небольшие комнаты переехала и администрация лагеря. Кто-то занимается перестановкой кроватей, другие переносят с места на место всякие бумаги.
Грегор ушел в управление. Пожалуй, нет смысла ждать, пока он вернется назад. Но Кристоф Либетраут уверяет, что Грегор обязательно спросит у капитана Белорова, как обстоят мои дела. Многие передают мне письма, которые я должен переслать их женам в Германии.
— Я сделаю все, чтобы провезти их контрабандой через границу! — говорю я. — Возможно, я смогу лично навестить кого-то из ваших близких. Но сначала мне надо отправиться в путь.