Тот же Мартин всегда участвовал в уборке помещения.
Для нас с Куртом не имело большого значения, будем ли мы махать шваброй или нет. Речь шла о том, было ли принципиально верно с нашей стороны идти в барак активистов именно в то время, когда они занимались уборкой своего помещения.
В первые восемь дней мы здоровались за руку с каждым активистом, со старостой лагеря и со всеми, кто приходил по своим делам в первый барак.
— Доброе утро, Клаус! — говорили мы старосте лагеря.
— Доброе утро, Ганс! — приветствовали мы старосту антифашистского актива.
— Доброе утро, Ганс! — так обращались мы к старосте австрийского актива, которого тоже звали Гансом.
— Доброе утро, Мартин! — Мы оба уважали его больше всех.
И так далее, и так далее.
И только Герману, переводчику старосты лагеря, уже на второй день я перестал говорить «Доброе утро, Герман!».
По крайней мере, перестал подавать ему руку. Герман был родом из Румынии. Ему не было еще и двадцати трех лет, но он всегда был одет с иголочки! У него были самые элегантные сапоги для верховой езды среди всех обитателей первого барака. Военная форма защитного цвета, сшитая по индивидуальному заказу. Он был очень высокомерным. Но у меня сложилось такое впечатление, что он шпионил для второго отдела.
Итак, в конце концов мы с Куртом решили, что будем здороваться за руку не с каждым. Только с Мартином и Гансом.
Курт и я говорили вообще обо всем. Мы как эксперты не позволяли более молодым активистам учить нас жить, даже если те успели уже окончить антифашистскую школу в Москве.
— Я подожду еще восемь дней! — возмущенно заявил мне Курт, когда мы вечером шли из барака активистов к себе домой в свой рабочий барак. — Если через восемь дней не будет официального сообщения о том, что нас без ограничений включили в состав актива, тогда я возвращаюсь в свою бригаду и выхожу на работу!
Несмотря на свое пристрастие к французской философии, Курт был по своему характеру довольно вспыльчивым.
— В этом деле не стоит поступать опрометчиво! — советую я ему. — Ларсен хочет, чтобы мы были в активе.
Ганс и Мартин тоже хотят этого. А остальные мямли могут убираться на все четыре стороны! Нам с тобой нет до них никакого дела!
Мне больше всего нравятся вечера в первом бараке. Днем мы обычно заняты. Мартин пишет отчеты о проделанной работе. Курт работает над своим планом по спасению Германии. Я рисую портреты Сталина. Мы стараемся честно отработать свою миску супа.
Но по вечерам Мартин, Курт и я собираемся где-нибудь в углу барака. Мартин как-то однажды сказал:
— Теперь нам не хватает только еще одного приятеля, с которым я познакомился во фронтовой школе. Он тоже был журналистом. Между прочим, гауптманом. Я еще никогда в жизни не встречал человека, который знал бы так много. Но однажды он решил бежать. Средь бела дня. Своего рода мания преследования.
Курт любит цитировать французских философов XVIII века. Когда он вернется домой, то купит все их труды.
Мы беседуем на самые разные темы. Но только не о еде. Может быть, нам следует поговорить о том, что активисты все-таки не получают от русских дополнительное питание? Вот только едят они больше. Точно так же, как и староста лагеря и его люди. Но и лагерный парикмахер не питается из общего котла в бараках, где живут рабочие бригады. Русские разрешают парикмахеру питаться отдельно, прямо на кухне, куда он приходит со своим котелком. В лагере насчитывается еще семьдесят, а может быть, и сто двадцать других пленных, которые пользуются привилегией питаться отдельно от остальных. Они съедают примерно в три раза больше того, что им положено. Из-за этого остальные пленные получают меньше.
Время от времени Ганс подает жалобу коменданту лагеря, чтобы уменьшить число тех, кто питается отдельно. В течение примерно двух недель на кухню приходят не более двадцати человек со своими котелками за отдельным питанием. И тогда среди пленных проходит слух:
— Смотрите-ка, актив заботится о нас, простых пленных!
Но потом портному приказывают сшить из новой немецкой шинели, хранящейся на складе, штатский пиджак для товарища Борисова. И тогда перед окном раздачи на кухне появляются сразу два новых клиента — портной и рабочий склада. «По приказу старшего лейтенанта Борисова!» И само собой разумеется, они получают тройную порцию. В противном случае отдельное питание не имело бы никакого смысла!
Так что бессмысленно разговаривать о еде. Ведь все равно ничего нельзя изменить.
У нас не принято разговаривать и о политической обстановке. Об этом я могу поговорить с Шауте, когда у нас с ним совпадают ночные дежурства. Но в антифашистском активе нельзя поговорить о политике даже с лучшим другом.
Мы получаем всю информацию, необходимую для наших сообщений, от Ларсена. А он, в свою очередь, должен брать ее только в газете «Известия». Если при общении с другими пленными мы делаем вид, что верим всему тому, что нам предписывает говорить правительственный печатный орган Москвы, то и в разговорах между собой мы не можем вести себя иначе. Не можем же мы, выступая в рабочих бараках с нашими сообщениями и делая вид, что действительно верим в долговечность союза между Сталиным и Черчиллем, потом шушукаться в первом бараке и иронизировать по поводу того, какую же чушь несли во время своих выступлений? Этого никакие нервы не выдержат!
Поэтому в первом бараке мы молчим о политике.
Мы даже не решаемся беседовать на щекотливые философские темы.
Например, такой вопрос: какое мировоззрение — материалистическое или идеалистическое — верно отражает действительность.
Да, дома в гостиной бабушки или на уроке религии все было просто: в расчет принимался только идеализм.
Но в Советском Союзе Фрицхен Мюллер, который был в антифашистской школе в Москве, докажет тебе коротко и ясно, что прав только материализм.
— Смотри! — говорит Фрицхен Мюллер пятидесятилетнему учителю, которого они называют «епископом Падерборнским». — Если у тебя есть яблоко, тогда идеалисты скажут: «Яблоко существует только в твоем воображении». Вот какая несусветная чушь! А материалисты, напротив, говорят: «Нет, яблоко действительно существует, так как ты можешь его попробовать и даже съесть».
Но тогда «епископ Падерборнский» обращается к любимому Господу Богу.
— Мир гораздо больше, чем яблоко! — пытается возразить он.
Но Фрицхен Мюллер, который с гордостью рассказывает, что всегда был антифашистом, так как смог увильнуть даже от службы в юнгфольке, — Фрицхен Мюллер просто-напросто поднимает на смех «епископа Падерборнского»:
— Любой разумный человек может быть только за материализм!
Несомненно, Фрицхен Мюллер прав, так как у него цветущий, здоровый цвет лица, потому что он жрет даже не три порции каши в обед, а целых пять.