Так же несомненно, что «епископ Падерборнский» со своим идеализмом не прав, так как выглядит он как сама смерть, потому что в свои пятьдесят лет все еще день за днем должен таскать в лагерь брикеты торфа.
Но я не хочу больше выходить на торфоразработки. Поэтому я обращаюсь к Фрицхену Мюллеру:
— А что ты думаешь обо мне? Я вовсе не разделяю взгляды идеалистов. Но я пока еще не стою на все сто процентов и на базе материализма. Ведь я еще не был в антифашистской школе. Я только хочу попасть в нее.
И этой своей репликой я уже немало сделал в области философии на благо любимого Господа.
Думаю, теперь понятно, почему Мартин, Курт и я не беседуем на философские темы, когда по вечерам собираемся в нашем углу первого барака.
Насколько я помню, мы не говорим и о наших женах.
Возможно, именно в этот момент моя жена с тоской вспоминает меня.
Разве мог я в это же время сказать: «Я не всегда ладил со своей женой»?
Это было бы непорядочно по отношению к ней.
Но я не могу рассказать своим друзьям и о счастливых часах, проведенных с женой. Я же не хочу выглядеть в их глазах человеком, которого нужда заставляет обратиться к Богу и делает сентиментальным!
Мартин тоже никогда не говорит о своей жене. Точнее, невесте. Он обручился перед самой отправкой на фронт, а с тех пор прошло уже много времени.
И только Курт время от времени вспоминает о своей жене. У них настоящая семья и уже есть дети. О счастливых семьях мужчины обычно между собой не говорят.
Однако мы много говорим о разных чудесах и странностях. О том, что не упоминается в московском плане обучения актива. Так что мы не можем сказать ничего такого, что могло бы показаться опасным Фрицхену Мюллеру.
Иногда к нашим разговорам присоединяется и Ганс.
— У меня так мало времени! — обычно говорит он. — Что я еще хотел вам сказать, — обращается он к Курту и ко мне, — с 1 мая вы будете официально включены в список активистов. Тогда вы переедете в наш первый барак. А то не дело, когда вы каждый вечер вынуждены уходить спать в рабочий барак.
— Ну, вот и отлично! — говорю я.
Курт молчит, он, видимо, думает: «Сколько раз Ганс уже обещал нам это!»
Дело в том, что в последнее время Курта и меня все чаще включают в рабочие бригады. Там действительно часто не хватает людей.
Но чаще всего нас посылает на какую-нибудь работу Клаус, староста лагеря, когда поссорится с антифашистским активом. Конечно, он не сам отдает нам приказ о выходе на работу. Ведь ему достаточно лишь намекнуть старосте нашего барака.
И вообще, между администрацией и активом часто происходят трения.
Администрацию представляет староста лагеря и его люди.
Актив же пытается играть роль своего рода профсоюза военнопленных.
Немецкая администрация стоит ближе к русскому коменданту лагеря. Она обязана заботиться о том, чтобы пленные всегда выполняли нормы выработки.
Но зато актив стоит ближе ко второму отделу. Он должен перевоспитывать бывших военнослужащих фашистско-германского вермахта и превращать их в антифашистов и друзей миролюбивого Советского Союза. «Как у пленных может сложиться хорошее впечатление о Советском Союзе, если с ними не будут обращаться по-человечески?» — этот девиз позволяет многого добиться. Он является моральным фундаментом работы актива.
Ганс обращается к бригаде, которая отправляется в лес:
— Принесите-ка подходящий ствол дерева. Мы хотим вырезать из него скрипки.
Те двое, которые принесли подходящий ствол, могут съесть по миске супа сверх нормы. Бесплатно в лагере только смерть.
Один из военнопленных вырезал скрипку с помощью обычного перочинного ножа.
— Вам наверняка встречаются по пути лошади! — сказал Ганс бригаде, которая каждый день ходит на работу в Осташков. — Отрежьте от хвоста какой-нибудь лошадки приличный пучок волос. Нам нужны волосы для смычка.
Ну а где же нам раздобыть струны для скрипки? Через три недели в рамках культурного мероприятия должен состояться концерт.
Первую струну, называемую «квинта», раздобыли строители, бригада которых занималась ремонтом домов в Осташкове.
— Из немецкого полевого кабеля в красной оплетке можно сделать отличные стальные струны! — утверждали знатоки.
Жильные струны привозит из Москвы герр Ларсен.
Как далеко от нас до Москвы?
Приблизительно четыреста километров!
Герр Ларсен все равно должен был поехать в Москву. Его вызвали в Национальный комитет «Свободная Германия».
— Если бы Ларсен смог купить в Москве жильные струны! — говорили мы у себя в активе.
В те дни, когда Берлин, столица германского рейха, капитулировал в результате наступления Красной армии, в нашем лесном лагере состоялось первое большое культурное мероприятие.
Раньше тоже проводились культурные мероприятия. Но только с тех пор, как по поручению актива Вилли стал отвечать за организацию подобных мероприятий, они стали действительно грандиозными. Вилли был знаком с репертуаром берлинского варьете «Винтергартен» и других известных варьете Германии.
Премьера прошла с колоссальным успехом.
Перед занавесом, сшитым из темно-синих шерстяных одеял и украшенным звездами, вырезанными из жестяных банок из-под американской тушенки фирмы «Оскар Майер», в первом ряду сидел майор, кандидат на присвоение звания Героя Советского Союза. Рядом с ним, комендантом нашего лесного лагеря, сидел Борисов со своей женой. Точнее говоря, никто из нас, конечно, не знал, была ли эта женщина действительно его женой. В первом ряду сидела также женщина-врач, а далее разместился и остальной русский персонал.
Но и для остальных пленных нашлось место в зрительном зале, хотя сразу за русскими разместились активисты. Мартин хотел вообще упразднить так называемые места для «уважаемых лиц». Но кто не хотел этого и во все прежние времена! И всегда все и везде оставалось по-старому!
Да все это было и не так важно. Так как само представление прошло просто замечательно! Но гвоздем программы стал, несомненно, номер Ла Яны. Ла Яна был наш повар. Его звали Шински. Вместе с хрупким мальчишкой, который мечтал стать танцором, он разучил эстрадный номер.
Это было просто бесподобно! Музыканты исполняли берущие за душу гавайские мелодии и тому подобные навевающие грусть вещи.
Тенор пел задушевную песню.
А под настоящими пальмами две женщины исполняли гавайский танец. На них не было ничего, кроме набедренных повязок из пальмовых листьев и бюстгальтеров из белых цветов.
За кулисами стоял Вилли, наш импресарио. В руках он держал изготовленный в кузне пульверизатор и распрыскивал на публику духи с ароматом фиалки, которые он выпросил у женщины-врача.